«Такая жизнь хуже
смерти!» — кричал он в лицо учтивому Хосе Игнасио Саенсу де ла Барра, когда
становилось совсем уж невмоготу, но всегда слышал в ответ: «О нет, генерал,
это Прогресс в рамках порядка!» — и слышал еще много других вкрадчивых и
убедительных слов, подкрепленных обаятельнейшими улыбками, какие только
можно было себе представить. И он в который раз сдавался, в который раз
соглашался с этим проклятым Саенсом де ла Барра, без которого был совсем уж
полностью одинок, соглашался с этим извергом, столько раз оплеванным и
разжалованным — в мечтах, в долгие бессонные ночи, но вновь всевластным и
необходимым — утром; стоило ему появиться при солнечном свете, с
очаровательной улыбкой на устах, ведя на поводке своего поразительного пса с
человеческими глазами и человеческим именем — Лорд Кехель, с которым он не
расставался, даже когда шел в нужник, как наш генерал забывал о своем ночном
гневе, забывал и одобрял все, что предлагал этот человек, и делал это так
безропотно, так легко и поспешно, что в глубине души возмущался самим собой.
Однако возмущение это было недолгим, и, как только Саенсу де ла Барра
удавалось заметить в нем какую-то перемену, генерал тут же успокаивал
Саенса, ставил все на прежнее место: «Не волнуйтесь, Начо, исполняйте свой
долг!» И Хосе Игнасио Саенс де ла Барра, вновь всесильный и неуязвимый,
возвращался в свой застенок, в этот комбинат пыток, оборудованный всего лишь
в пятистах метрах от президентского дворца, в здании колониальной
архитектуры, где некогда был голландский сумасшедший дом. — «Такой же
громадный, как ваш дворец, мой генерал», — в роще миндальных деревьев,
перед ним зеленела лужайка, покрытая полевыми фиалками; на первом этаже
находились розыскные службы и бюро записей актов гражданского состояния, а
на остальных этажах были установлены хитроумные и варварские машины для
пыток, порожденные такой изощренной изуверской фантазией, что он не пожелал
их осматривать и лишь предупредил Саенса де ла Барра: «Продолжайте как можно
лучше выполнять свой долг перед родиной, Начо, но запомните: я ничего не
знаю, я ничего не видел и никогда не был в вашем ведомстве!» Хосе Игнасио
Саенс де ла Барра ответил почтительным и понимающим поклоном и дал честное
слово, что принимает к сведению то, что сказал президент. И он сдержал это
честное слово, этот проклятый Саенс де ла Барра, так же как неукоснительно
выполнил приказ о том, чтобы детей, которым не исполнилось пяти лет, не
пытать током, пропускаемым через половые органы, что развязывало языки
родителям этих детей. На выполнении этого приказа пришлось особенно
настоять, ибо его превосходительство боялся, что от подобной гнусности на
него может вновь напасть жестокая бессонница, которая одолевала его во
времена истории с лотереей. Приказ был выполнен, но он все равно не мог
забыть, что где-то рядом работает мастерская ужасов, да и как можно было о
ней забыть, если в тихие лунные ночи он просыпался от грохота поездов и
раскатов грома, — поезда и гром были записаны на пластинках Брукнера и
громыхали в ночи, чтобы заглушить вопли истязуемых; эта адская гроза
бушевала на рассвете подобно потопу, оставляя по себе белеющие на миндальных
деревьях клочки от фаты юных невест, попавших в дом пыток, в этот страшный
сумасшедший дом, где обитали некогда голландские лунатики.
На выполнении этого приказа пришлось особенно
настоять, ибо его превосходительство боялся, что от подобной гнусности на
него может вновь напасть жестокая бессонница, которая одолевала его во
времена истории с лотереей. Приказ был выполнен, но он все равно не мог
забыть, что где-то рядом работает мастерская ужасов, да и как можно было о
ней забыть, если в тихие лунные ночи он просыпался от грохота поездов и
раскатов грома, — поезда и гром были записаны на пластинках Брукнера и
громыхали в ночи, чтобы заглушить вопли истязуемых; эта адская гроза
бушевала на рассвете подобно потопу, оставляя по себе белеющие на миндальных
деревьях клочки от фаты юных невест, попавших в дом пыток, в этот страшный
сумасшедший дом, где обитали некогда голландские лунатики. Да, его
превосходительство боялся бессонницы, в которую врывались вопли и проклятия
людей, умиравших под пытками, и он неотступно думал об этом человеке, о Хосе
Игнасио Саенсе де ла Барра, который, не щадя себя, выполнял свой долг. Одна
только слабость была у него, у этого Саенса де ла Барра: он любил внешний
лоск, покупал шелковые рубашки с вышитыми на груди затейливыми монограммами,
покупал самые дорогие и красивые туфли, живые гардении в специальных
цветочных коробках, французские лосьоны с тиснеными фамильными гербами на
этикетках; во всем остальном он жестко ограничивал себя: у него не было
любовницы, он не смотрел на услужливых и женоподобных мальчиков, не имел ни
друга, ни даже собственного дома и жил, как святой, в своем застенке,
работая до тех пор, пока усталость не сваливала его, наконец, на диван прямо
в служебном кабинете; он спал одетым, спал не более трех часов подряд и
всегда днем, спал без часового у двери, без пистолета под рукой, охраняемый
неусыпным Лордом Кехелем, который, как шепотом передавали из уст в уста,
готов был выскочить из собственной шкуры, если не получал своей единственной
еды — теплых кишок только что обезглавленных людей; вскипая, как вода в
солдатском котле, пес тотчас будил хозяина, едва человеческий взгляд его,
проникавший сквозь стены, замечал, что кто-то приближается к кабинету; кто
— это не имело значения: Саенс не доверял никому и подозрительно смотрел
даже на свое отражение в зеркале; все решения он принимал единолично, не
советуясь ни с кем и сообразуясь лишь с докладами бесчисленных агентов. Не
было ни одного — пусть самого пустячного — происшествия в стране, не было
ни одного вздоха, изданного самым мелким изгнанником в любой точке планеты,
чтобы Хосе Игнасио Саенс де ла Барра тотчас не узнал о них благодаря нитям
той невидимой паутины, которой он опутал земной шар с помощью страха,
шантажами щедрых взяток; да, он был щедр, но даже не за счет государства; он
был настолько предан своему делу, что очень часто покупал доносчиков и
осведомителей на собственные деньги; это бескорыстие было присуще не ему
одному; лишь досужие болтуны могли шептать по углам, что палачи, сыщики и
шпионы, нанимаемые им, получают фантастические суммы и поэтому согласны на
все; наоборот, многие из них предлагали свои услуги совершенно бесплатно,
готовые, кажется, четвертовать собственных матерей и отдать их окровавленные
останки на съедение свиньям, лишь бы доказать, что годятся в заплечных дел
мастера и в добровольные ищейки; вместо рекомендательных писем и справок о
безупречном поведении они предлагали свидетельства о совершенных ими
злодеяниях, чтобы получить работу под началом французских
истязателей-рационалистов, методичных в своей бесчеловечности и неспособных
даже к малейшему проявлению милосердия; это они — добровольные сыщики и
палачи — сделали возможным Прогресс в рамках порядка; это они, рассеянно
прохлаждающиеся под мельничными крыльями кафе-мороженых, просматривающие
газеты в китайских ресторанчиках, дремлющие в дешевых киношках, уступающие
место в автобусах беременным женщинам, они, ставшие электриками и
сантехниками, проживающие полжизни бок о бок со столичными гангстерами и
провинциальными разбойниками, случайные женихи горничных и проституток на
океанских лайнерах и в международных барах, они, сотрудники американских
туристических агентств, организующие экскурсии в карибский рай, и личный
секретарь министра иностранных дел Бельгии, и пожизненная дежурная по этажу,
охраняющая угрюмый коридор четвертого этажа гостиницы «Националь» в Москве,
и многие-многие другие, о которых никто не имеет даже представления, — это
они помогали искоренять крамолу, убирать опасных людей, раскрывать заговоры
еще до того, как те окончательно созревали в чересчур буйных и решительных
головах.