Он пережил свое
детство здесь, подле своей единственной законной жены Летасии Насарено,
которая ежедневно с двух до четырех усаживала его за школьную парту,
стоявшую под навесом из цветущих вьюнков, и учила его читать и писать. Это
был подвиг с ее стороны, она вкладывала в эти занятия все свое упорство
послушницы, а он отвечал ей потрясающим терпением старости, мобилизуя всю
свою чудовищную волю, отдавая учебе все сердце, всю душу. Забыв обо всем на
свете, он скандировал нараспев: «Сос-на у окна вся в ро-се со сна»; в
самозабвении он не слышал себя самого, и его никто не слышал в неугомонном
щебете птиц покойной матушки, а он все талдычил и талдычил: «Ин-де-ец
кла-дет мазь в банку… Па-па на-би-ва-етта-ба-ком труб-ку… Се-си-ли-я
про-да-ет сыр, са-лат, свек-лу, сме-та-ну, са-ло, сар-ди-ны, сахар…
Сесилия продаст все», — смеялся он, повторяя под звон цикад текст, только
что размеренно прочитанный ему менторским голосом послушницы, голосом
учительницы, поучающей детей, и, в конце концов, все пространство зазвучало
этим голосом, весь мир зазвучал этим голосом, и не осталось в этой обширной
стране скорби иных истин, кроме прописных; сущими были только луна на небе,
баран и банан, вол дона Виктора, красивое платье Отилии… Уроки чтения
повторялись им повсеместно, в любое время и в любом окружении, скандируемые
прописи преследовали людей повсюду, как его портреты. Министр финансов
Голландии утратил нить деловой беседы во время официального визита, который
он нанес президенту, ибо угрюмый старец властным жестом своей затянутой в
атласную перчатку руки прервал его и предложил продекламировать вместе с
ним: «Я люб-лю ма-му… Ис-ма-эль ис-кал ост-ров… Да-ма е-ла по-ми-дор…»
При этом он, как метроном, членил речь пальцем на метрические паузы, водил
им туда-сюда, старательно и четко повторяя заданный ему на нынешний вторник
урок чтения, чем и добился своей цели: отсрочки платежей по предъявленным
Голландией векселям. «Поговорим об этом как-нибудь в другой раз, господин
министр!» Он поразил слепых, паралитиков и прокаженных, которые,
просунувшись рано утром в своих розовых кущах, увидели и услышали мрачного
старца, благословляющего их крестным знамением и поющего, как на
богослужении: «Владыка я — закон люблю я!.. Провидец вопиет в пустыне!..
Маяк — это очень высокая башня, чей свет направляет в ночи корабли!» Он
пропел каждую пропись трижды, упиваясь своим запоздалым счастьем, дарованным
ему Летисией Насарено. Само время было Летисией Насарено, — «Летисией
Насарено моей жизни!» В пропахшем креветками густом воздухе душной и вместе
с тем пылкой сиесты не было других желаний, кроме желания лежать голым рядом
с голой Летисией на пропитанной потом циновке под лопастями электрического
вентилятора, словно под крыльями плененной летучей мыши. «И не было света,
кроме свечения твоих бедер, Летисия, не было ничего, кроме твоих грудей
тотемического идола, кроме твоих плоских стоп, кроме запаха целебной веточки
руты, кроме гнетущей жары января на далеком острове Антигуа, где ты
появилась когда-то на свет в ранний час одиночества и вдохнула душный воздух
гнилых болот!» Они закрывались в спальне для почетных гостей, и никто не
смел им мешать, никто не смел приближаться к дверям спальни более чем на
пять метров.
Само время было Летисией Насарено, — «Летисией
Насарено моей жизни!» В пропахшем креветками густом воздухе душной и вместе
с тем пылкой сиесты не было других желаний, кроме желания лежать голым рядом
с голой Летисией на пропитанной потом циновке под лопастями электрического
вентилятора, словно под крыльями плененной летучей мыши. «И не было света,
кроме свечения твоих бедер, Летисия, не было ничего, кроме твоих грудей
тотемического идола, кроме твоих плоских стоп, кроме запаха целебной веточки
руты, кроме гнетущей жары января на далеком острове Антигуа, где ты
появилась когда-то на свет в ранний час одиночества и вдохнула душный воздух
гнилых болот!» Они закрывались в спальне для почетных гостей, и никто не
смел им мешать, никто не смел приближаться к дверям спальни более чем на
пять метров. — «Потому что я очень занят — я учусь читать и писать!» Его
не осмеливались потревожить даже такой новостью, как сообщение о том, что
желтая лихорадка буквально истребляет сельское население, — он учился, ритм
его сердца опережал удары метронома, учащаясь под воздействием исходивших от
Летисии острых звериных запахов, он учился и скандировал: «Ли-ли-пут пля-шет
на од-ной но-ге! Мул шел на мель-ни-цу! Оти-ли-я мо-ет кув-шин! Ко-ро-ва
пишется через «о», как овца!» А Летисия в это время перестилала простыни,
убирая замаранные им во время любовных утех, сажала его в теплую ванну,
намыливала душистым мылом и терла мочалкой, окатывала водой, в которой были
распарены целебные листья, и вместе с ним скандировала: «Буква «х» пишется в
таких словах, как «хор», «хо-бот» и «хо-мяк»!» Затем она смазывала маслом из
зернышек какао ржавые шарниры его ног, смазывала раздраженную постоянным
ношением бандажа кожу, припудривала тальком, как младенцу, его увядший зад,
награждая при этом материнскими шлепками: «Вот тебе за твою выходку с
голландским министром финансов! Вот тебе! Вот тебе!» Далее она добивалась,
чтобы он искупил свою провинность, разрешив бедным монашеским орденам
вернуться в страну — ведь некому заниматься приютами, больницами и другими
богоугодными заведениями. Однако тут она наталкивалась на его угрюмую
непреклонную злопамятность: «Ни за что!» Не было такой силы, которая могла
бы его заставить изменить на глазах у всего мира однажды принятое самолично
решение, однако Летисия продолжала упрашивать его в астматической задышке
любовных утех: «Об одном прошу тебя, жизнь моя, только об одном! Пусть
вернутся бедные миссионеры, ведь они жили в сторонке и никогда не
вмешивались в твои дела!» Но он, пыхтя от своей торопливой, как всегда,
страсти, отвечал: «Ни за что, любовь моя, я скорей умру, чем разрешу
вернуться этой своре юбконосцев, которые вместо мулов седлают индейцев и
выменивают дрянные стеклянные бусы на золотые наригеры и арракады, нет, ни
за что!» В ответ на это Летисия не спешила уступать его мужским
домогательствам, не давала ему овладеть ее телом и продолжала свои мольбы,
чтобы он вернул духовенству конфискованные правительством церковные школы,
чтобы он снял секвестр с церковного имущества, отдал церкви ее сахарные
заводы и превращенные в казармы храмы.