«Такая жизнь хуже
смерти!» — кричал он в лицо учтивому Хосе Игнасио Саенсу де ла Барра, когда
становилось совсем уж невмоготу, но всегда слышал в ответ: «О нет, генерал,
это Прогресс в рамках порядка!» — и слышал еще много других вкрадчивых и
убедительных слов, подкрепленных обаятельнейшими улыбками, какие только
можно было себе представить. И он в который раз сдавался, в который раз
соглашался с этим проклятым Саенсом де ла Барра, без которого был совсем уж
полностью одинок, соглашался с этим извергом, столько раз оплеванным и
разжалованным — в мечтах, в долгие бессонные ночи, но вновь всевластным и
необходимым — утром; стоило ему появиться при солнечном свете, с
очаровательной улыбкой на устах, ведя на поводке своего поразительного пса с
человеческими глазами и человеческим именем — Лорд Кехель, с которым он не
расставался, даже когда шел в нужник, как наш генерал забывал о своем ночном
гневе, забывал и одобрял все, что предлагал этот человек, и делал это так
безропотно, так легко и поспешно, что в глубине души возмущался самим собой.
Однако возмущение это было недолгим, и, как только Саенсу де ла Барра
удавалось заметить в нем какую-то перемену, генерал тут же успокаивал
Саенса, ставил все на прежнее место: «Не волнуйтесь, Начо, исполняйте свой
долг!» И Хосе Игнасио Саенс де ла Барра, вновь всесильный и неуязвимый,
возвращался в свой застенок, в этот комбинат пыток, оборудованный всего лишь
в пятистах метрах от президентского дворца, в здании колониальной
архитектуры, где некогда был голландский сумасшедший дом. — «Такой же
громадный, как ваш дворец, мой генерал», — в роще миндальных деревьев,
перед ним зеленела лужайка, покрытая полевыми фиалками; на первом этаже
находились розыскные службы и бюро записей актов гражданского состояния, а
на остальных этажах были установлены хитроумные и варварские машины для
пыток, порожденные такой изощренной изуверской фантазией, что он не пожелал
их осматривать и лишь предупредил Саенса де ла Барра: «Продолжайте как можно
лучше выполнять свой долг перед родиной, Начо, но запомните: я ничего не
знаю, я ничего не видел и никогда не был в вашем ведомстве!» Хосе Игнасио
Саенс де ла Барра ответил почтительным и понимающим поклоном и дал честное
слово, что принимает к сведению то, что сказал президент. И он сдержал это
честное слово, этот проклятый Саенс де ла Барра, так же как неукоснительно
выполнил приказ о том, чтобы детей, которым не исполнилось пяти лет, не
пытать током, пропускаемым через половые органы, что развязывало языки
родителям этих детей. На выполнении этого приказа пришлось особенно
настоять, ибо его превосходительство боялся, что от подобной гнусности на
него может вновь напасть жестокая бессонница, которая одолевала его во
времена истории с лотереей. Приказ был выполнен, но он все равно не мог
забыть, что где-то рядом работает мастерская ужасов, да и как можно было о
ней забыть, если в тихие лунные ночи он просыпался от грохота поездов и
раскатов грома, — поезда и гром были записаны на пластинках Брукнера и
громыхали в ночи, чтобы заглушить вопли истязуемых; эта адская гроза
бушевала на рассвете подобно потопу, оставляя по себе белеющие на миндальных
деревьях клочки от фаты юных невест, попавших в дом пыток, в этот страшный
сумасшедший дом, где обитали некогда голландские лунатики.
«Такая жизнь хуже
смерти!» — кричал он в лицо учтивому Хосе Игнасио Саенсу де ла Барра, когда
становилось совсем уж невмоготу, но всегда слышал в ответ: «О нет, генерал,
это Прогресс в рамках порядка!» — и слышал еще много других вкрадчивых и
убедительных слов, подкрепленных обаятельнейшими улыбками, какие только
можно было себе представить. И он в который раз сдавался, в который раз
соглашался с этим проклятым Саенсом де ла Барра, без которого был совсем уж
полностью одинок, соглашался с этим извергом, столько раз оплеванным и
разжалованным — в мечтах, в долгие бессонные ночи, но вновь всевластным и
необходимым — утром; стоило ему появиться при солнечном свете, с
очаровательной улыбкой на устах, ведя на поводке своего поразительного пса с
человеческими глазами и человеческим именем — Лорд Кехель, с которым он не
расставался, даже когда шел в нужник, как наш генерал забывал о своем ночном
гневе, забывал и одобрял все, что предлагал этот человек, и делал это так
безропотно, так легко и поспешно, что в глубине души возмущался самим собой.
Однако возмущение это было недолгим, и, как только Саенсу де ла Барра
удавалось заметить в нем какую-то перемену, генерал тут же успокаивал
Саенса, ставил все на прежнее место: «Не волнуйтесь, Начо, исполняйте свой
долг!» И Хосе Игнасио Саенс де ла Барра, вновь всесильный и неуязвимый,
возвращался в свой застенок, в этот комбинат пыток, оборудованный всего лишь
в пятистах метрах от президентского дворца, в здании колониальной
архитектуры, где некогда был голландский сумасшедший дом. — «Такой же
громадный, как ваш дворец, мой генерал», — в роще миндальных деревьев,
перед ним зеленела лужайка, покрытая полевыми фиалками; на первом этаже
находились розыскные службы и бюро записей актов гражданского состояния, а
на остальных этажах были установлены хитроумные и варварские машины для
пыток, порожденные такой изощренной изуверской фантазией, что он не пожелал
их осматривать и лишь предупредил Саенса де ла Барра: «Продолжайте как можно
лучше выполнять свой долг перед родиной, Начо, но запомните: я ничего не
знаю, я ничего не видел и никогда не был в вашем ведомстве!» Хосе Игнасио
Саенс де ла Барра ответил почтительным и понимающим поклоном и дал честное
слово, что принимает к сведению то, что сказал президент. И он сдержал это
честное слово, этот проклятый Саенс де ла Барра, так же как неукоснительно
выполнил приказ о том, чтобы детей, которым не исполнилось пяти лет, не
пытать током, пропускаемым через половые органы, что развязывало языки
родителям этих детей. На выполнении этого приказа пришлось особенно
настоять, ибо его превосходительство боялся, что от подобной гнусности на
него может вновь напасть жестокая бессонница, которая одолевала его во
времена истории с лотереей. Приказ был выполнен, но он все равно не мог
забыть, что где-то рядом работает мастерская ужасов, да и как можно было о
ней забыть, если в тихие лунные ночи он просыпался от грохота поездов и
раскатов грома, — поезда и гром были записаны на пластинках Брукнера и
громыхали в ночи, чтобы заглушить вопли истязуемых; эта адская гроза
бушевала на рассвете подобно потопу, оставляя по себе белеющие на миндальных
деревьях клочки от фаты юных невест, попавших в дом пыток, в этот страшный
сумасшедший дом, где обитали некогда голландские лунатики.