«Черт подери как
это может быть чтобы этот индеец написал такую прекрасную вещь той же рукой
которой он подтирается?» Потрясенный до глубины души неведомым ему доселе
языком поэзии, он, как плененный слон, не находил покоя и то бродил
взад-вперед, пытаясь ступать огромными ножищами в ритме торжественных и
величественных строф, то засыпал, завороженный ритмом звонкого и страстного
хорала, который Летисия Насарено декламировала ему в тени триумфальной арки
патио, образованной ветвями гигантской сейбы; он писал потрясшие его строки
на стенах нужников; он пытался прочесть на память всю поэму на теплом от
свежего коровьего помета Олимпе своей молочной фермы, когда вдруг
содрогнулась земля от заряда динамита, который прежде времени взорвался в
багажнике президентского лимузина, стоявшего в каретном сарае. «Это было
чудовищно, мой генерал! Такой мощный взрыв, что еще много месяцев спустя мы
находили в разных кварталах города искореженные куски брони». Именно в этом
лимузине Летисия Насарено вместе с сыном должна была отправиться грабить
рынок, как это бывало каждую среду. «Так что покушение готовилось на нее,
мой генерал, а не на кого другого!» И тут он хлопнул себя по лбу: «Черт
подери, как же я проглядел?» И в самом деле, куда подевалось его легендарное
чутье! Ведь уже несколько месяцев подряд надписи на стенах нужников были
направлены не против него, как обычно, и не против кого-либо из его штатских
министров, а против этих наглых Насарено, вонзающих зубы в интересы
генералитета, против князей церкви, осыпаемых мирской властью чрезмерными
милостями. Правда, он считал, что подобные надписи, как это было когда-то с
оскорбительными выпадами против святости его матушки, ничем не грозят,
превращаясь со временем в привычную брань, в попугайские словечки, в
издевки, порожденные вызревшими в тепле нужников обидами; иногда эти обиды
выплескивались на улицы, чему он сам способствовал, стремясь, чтобы
недовольство той или иной скандальной историей поскорей разрядилось криками,
но рассвирепеть настолько, чтобы подложить два квинтала динамита? И где? В
самом обиталище власти! Как это могло случиться, как это он дал заворожить
себя трубными звуками поэзии до такой степени, что ему изменил его тончайший
нюх — нюх тигра-людоеда? Как это он не распознал вовремя знакомый старый
запах — чувственный запах опасности? Что за фигня? Он срочно созвал весь
генералитет: четырнадцать трепещущих высших офицеров; по истечении стольких
лет службы на должностях исполнителей чужой воли, к тому же передаваемой
через посредников, они вновь увидели в двух шагах от себя непостижимого
старца, чье реальное существование во плоти было самой простой из всех его
загадок. «Он принял нас в зале заседаний, сидя на своем троне — в своем
президентском кресле, в форме рядового солдата; от него разило мочой, как от
скунса, он был в очках с весьма тонкой золотой оправой, — даже на самых
недавних своих портретах он был изображен без этих очков; он был невероятно
стар и бесконечно далек от нас; он снял свои шелковые перчатки, и мы видели,
что его руки не были руками старого военного, они были женственны и походили
на руки человека более молодого и милосердного, нежели он; все остальное
было пергаментным и мрачным; чем пристальней мы его рассматривали, тем ясней
видели, что в его бренном теле остался уже последний дух жизни, но то был
дух неукротимого властолюбия, дух абсолютной, безраздельной власти, — ему
самому стоило труда сдерживать этого демона, как сдерживают дикого коня; он
не обронил ни слова, даже не кивнул, когда каждый из нас отдавал ему честь
как верховному главнокомандующему, а когда мы расселись перед ним в креслах,
расположенных полукругом, снял очки и стал изучающе разглядывать нас своими
проницательными глазами; он видел все тайные норы наших задних мыслей,
видел, как они, эти задние мысли, заползают, подобно комадрехам, в свои
темные убежища, но обнажал их беспощадно, одну за другой, тратя на каждого
из нас ровно столько времени, сколько ему требовалось, чтобы определить, в
какой степени кто изменился с того покрытого туманом забвения вечера, когда
он по наитию, мановением пальца присвоил нам самые высокие чины».
«Он принял нас в зале заседаний, сидя на своем троне — в своем
президентском кресле, в форме рядового солдата; от него разило мочой, как от
скунса, он был в очках с весьма тонкой золотой оправой, — даже на самых
недавних своих портретах он был изображен без этих очков; он был невероятно
стар и бесконечно далек от нас; он снял свои шелковые перчатки, и мы видели,
что его руки не были руками старого военного, они были женственны и походили
на руки человека более молодого и милосердного, нежели он; все остальное
было пергаментным и мрачным; чем пристальней мы его рассматривали, тем ясней
видели, что в его бренном теле остался уже последний дух жизни, но то был
дух неукротимого властолюбия, дух абсолютной, безраздельной власти, — ему
самому стоило труда сдерживать этого демона, как сдерживают дикого коня; он
не обронил ни слова, даже не кивнул, когда каждый из нас отдавал ему честь
как верховному главнокомандующему, а когда мы расселись перед ним в креслах,
расположенных полукругом, снял очки и стал изучающе разглядывать нас своими
проницательными глазами; он видел все тайные норы наших задних мыслей,
видел, как они, эти задние мысли, заползают, подобно комадрехам, в свои
темные убежища, но обнажал их беспощадно, одну за другой, тратя на каждого
из нас ровно столько времени, сколько ему требовалось, чтобы определить, в
какой степени кто изменился с того покрытого туманом забвения вечера, когда
он по наитию, мановением пальца присвоил нам самые высокие чины».
Чем дольше он сверлил их взглядом, тем больше убеждался, что
организаторы покушения — среди этих четырнадцати тайных врагов, но
чувствовал себя перед ними таким одиноким и таким беззащитным, что, моргнув,
как игуана, поднял голову и призвал их к единству: «Ныне единство и
сплочение необходимы нам, как никогда, ибо речь идет о благе родины и чести
вооруженных сил!» Он посоветовал им проявить благоразумие и предпринять
энергичные меры в целях выполнения возлагаемой на них почетной миссии: найти
организаторов покушения и передать в руки военной юстиции. «Это все,
сеньоры», — кончил он, зная наверняка, что организатор покушения — кто-то
из них, а может, и все они его организаторы. Он был поражен в самое сердце,
получил смертельную душевную рану, внезапно уразумев, что жизнь Летисии
Насарено отнюдь не в руках Божьих, а целиком зависит от его мудрости, от
того, сумеет ли он спасти ее от нависшей над ней угрозы, от того
неизбежного, что рано или поздно произойдет, будь оно проклято! Он заставил
Летисию отказаться от участия в общественных мероприятиях, заставил наиболее
алчных ее родственников подобру-поздорову убраться из сферы интересов
генералитета; самых понятливых он назначил консулами, самые оголтелые
всплывали в сточных канавах рынка среди густых зарослей тарульи, после
многолетнего отсутствия он внезапно появился на заседании совета министров и
занял свое пустующее кресло, преисполненный решимости не допустить
проникновения духовенства в дела государства.