Разумеется, в этом не было ничего удивительного, ведь даже во времена его
наивысшей славы возникали сомнения в его реальном существовании; даже те,
кто ему служил, понятия не имели о его действительном возрасте и облике, ибо
в разных местах и при разных обстоятельствах он выглядел по-разному: на
ярмарке, участвуя в томболе, он казался восьмидесятилетним, на аудиенции его
можно было принять за шестидесятилетнего, а на официальных торжествах он
представал мужчиной моложе сорока лет. Посол Пальмерстон, один из последних
дипломатов, вручивших ему свои верительные грамоты, рассказал в своих
запрещенных в нашей стране мемуарах, что трудно было представить себе более
глубокого старика, рассказал о том невообразимом беспорядке, который царил в
президентском дворце: «Мне приходилось обходить горы выброшенных бумаг, горы
коровьих лепешек и собачьего кала. В коридорах гнили собачьи объедки, здесь
же дремали сами собаки. Ни один человек из тех, кто сидел в служебных
помещениях, не мог ответить ни на один мой вопрос, и мне пришлось обратиться
к прокаженным и паралитикам, которые к тому времени занимали жилые покои, с
просьбой указать мне дорогу в зал государственного совета. В зале том
бродили куры и пытались клевать колосья изображенных на гобеленах пшеничных
полей, а какая-то корова рвала холст с изображением епископа, явно
намереваясь его сожрать. Что же касается президента, то я тотчас догадался,
что он глух как пень. Это было видно не только по тому, что он невпопад
отвечал на мои вопросы, — он, кроме того, выразил сожаление, что молчат все
его птицы, в то время как птицы пели на все голоса: казалось, что ты идешь
через девственный лес в ранний час рассвета. Внезапно он прервал церемонию
вручения верительных грамот, просветлел лицом, сложил ладонь ковшиком,
приставил ее к уху и, кивая на окна, за которыми некогда плескалось море, а
теперь лежала пыльная равнина, заорал что есть мочи, назвав меня Ститсоном:
«Слышите, мой дорогой Ститсон? Это топот мулов! Они бегут, потому что море
возвращается! Слышите?» Не верилось, что этот дряхлый старец был когда-то
отважным предводителем федералистов, народным кумиром, который в первые годы
своего режима любил внезапно появляться в городах и селениях, почти без
охраны, в сопровождении одного-единственного гуахиро, вооруженного только
мачете, и небольшой свиты, состоящей из депутатов и сенаторов, которых он
назначал мановением пальца, сообразуясь с пожеланиями своего желудка.
Появляясь в том или ином селении, он интересовался видами на урожай,
здоровьем скота и личными делами каждого жителя. Обычно он разговаривал с
народом на площади селения, сидя в кресле-качалке в тени манговых деревьев,
обмахиваясь от жары вовсе не генеральской, а самой обыкновенной фуражкой,
какую постоянно носил в те годы, и хотя казалось, что он слушает вполуха,
дремлет, разморенный жарой, на самом деле он слышал и запоминал абсолютно
все, что ему говорили мужчины и женщины селения, которых он знал по именам и
фамилиям, — поименный список жителей всей страны удерживал он в своей
голове, и тысячи цифр, и все без исключения проблемы нации.
Появляясь в том или ином селении, он интересовался видами на урожай,
здоровьем скота и личными делами каждого жителя. Обычно он разговаривал с
народом на площади селения, сидя в кресле-качалке в тени манговых деревьев,
обмахиваясь от жары вовсе не генеральской, а самой обыкновенной фуражкой,
какую постоянно носил в те годы, и хотя казалось, что он слушает вполуха,
дремлет, разморенный жарой, на самом деле он слышал и запоминал абсолютно
все, что ему говорили мужчины и женщины селения, которых он знал по именам и
фамилиям, — поименный список жителей всей страны удерживал он в своей
голове, и тысячи цифр, и все без исключения проблемы нации. «Поди сюда,
Хасинта Моралес, — позвал он меня, не открывая глаз. — Расскажи-ка нам,
что сталось с тем парнем, которого я забрил в армию в прошлом году, чтобы он
узнал почем фунт лиха, чтобы прописали ему парочку хороших клистиров, — как
он там?» «Здорово, Хуан Прието, — сказал он мне, — как чувствует себя твой
племенной бык? Неплохо помогли ему мои заговоры от чумы — все черви из ушей
повыползали, помнишь?» А мне он сказал: «Ну что, Матильда Перальта, чем ты
меня отблагодаришь за то, что возвращаю тебе твоего беглого муженька? Вот,
полюбуйся: мы приволокли его на веревке, и я сам предупредил его, что он
сгниет с китайскими колодками на ногах, если еще раз попытается смыться от
законной жены». Столь же просто и скоро, как в делах житейских, вершил он
суд и расправу в делах общественных, приказывая мяснику публично отрубить
руку проворовавшемуся казначею, с видом знатока судил обо всем на свете,
даже о помидорах и о почве, на которой они выросли; распробовав помидор с
чьего-либо огорода, он авторитетно заявлял сопровождавшим его агрономам:
«Этой почве недостает навоза, и не какого-нибудь там, а помета ослов. Не
ослиц! Я распоряжусь, чтоб завезли за счет правительства!» И со смехом шел
дальше».
«Он заглянул ко мне в окно и сказал весело: «Ага, это ты, Лоренса
Лопес! Как работает твоя швейная машина?» Эту машину он подарил мне лет
двадцать назад, и я сказала, что она давно скончалась, что тут уж ничего не
поделаешь, ничто не вечно — ни люди, ни вещи. Но он сказал, что я ничего не
понимаю, что мир вечен, вошел в дом и принялся разбирать машину при помощи
отвертки, заливать в нее из масленки машинное масло и совсем позабыл о своей
свите, которая ожидала его на улице. Он возился с машиной долго, иногда
тяжело отдувался, сопел, как бык, перемазался весь машинным маслом, даже
лицо у него было перемазано, но часа через три машина заработала как новая!»
Вот как это было в те времена, когда он не видел разницы между самым
пустячным житейским делом и делом государственной важности, решал их с
одинаковой серьезностью и упорством, в те времена, когда он искренне верил,
что счастье можно подарить людям, а смерть обмануть при помощи солдатской
смекалки. И вот — дряхлый старец! И никак не верилось, что этот дряхлый
старец — тот самый человек, чья власть была столь велика, что, если он
спрашивал, который теперь час, ему отвечали: «Который прикажете, мой
генерал!» — и, действительно, он вертел сутками, как хотел, приказывал
считать день ночью, а ночь — днем, если это было ему нужно и удобно, и
переносил со дня на день обязательные праздники, так составлял их календарь,
чтобы его появление в том или ином районе страны совпадало с каким-либо
праздником, чтобы на тот же самый праздник он поспел и в другом месте; везде
и всюду он появлялся в сопровождении своей тени — босого индейца,
вооруженного мачете, в сопровождении своих горемычных сенаторов, с
великолепными бойцовыми петухами в деревянных клетках, петухами, готовыми
ринуться в бой против самых отчаянных петухов любого селения; в каждом
селении непременно устраивались петушиные бои; он громко заключал пари со
зрителями, делая ставку на того или иного петуха; от его странного хохота,
похожего на барабанную дробь, дрожал помост гальеры, хохот этот заглушал
музыку и хлопки ракет, потому что все мы должны были хохотать вместе с ним,
молчать, страдая, когда он молчал и переживал, взрываться бурными овациями,
когда его петухи одерживали победу над нашими, которые были настолько
искусно приучены терпеть поражение от его петухов, что ни разу нас не
подвели, если не считать того случая, когда лихой петух Дионисио Игуарана в
стремительной неотразимой атаке заклевал насмерть сизого петуха высокого
гостя; все замерло, но генерал поднялся со своего места и направился к
Дионисио, пожал ему руку и сказал: «Хвалю, ты настоящий мужчина!» Он был в
хорошем, просто превосходном настроении, и ему ничего не стоило похвалить
Дионисио, он был ему даже благодарен за острое ощущение и спросил: «Сколько
ты хочешь за этого красного петуха?», — на что Дионисио Игуаран робко
ответил: «Этот петух ваш, господин генерал, возьмите его»; толпа наградила
Дионисио рукоплесканиями, когда он, сопровождаемый грохотом музыки и
взрывами петард, отправился домой, показывая всем шесть прекрасных
породистых петухов, подаренных ему взамен непобедимого красного; но той же
ночью Дионисио Игуаран заперся в своей спальне, выпил целую бутыль
тростникового самодельного рома и повесился на веревке от гамака, бедняга,
потому что слишком хорошо знал, какие бесчисленные беды и несчастья
подстерегают отмеченного высокой милостью человека; сам же генерал не давал
себе отчета в том, что вслед за его радостным появлением, по окончании его
визита, на людей сыплются несчастья, что за ним тянется кровавый след
убийств «нежелательных лиц»; он не задумывался о вечном проклятии, которое
становилось уделом его приверженцев, попавших в беду из-за того, что он по
ошибке назвал их не так, как следовало, да еще в присутствии своих
услужливых наймитов, которые истолковывали ошибку, обмолвку как команду
начать преследование ни в чем не повинных людей.