..» Думая так, он заглядывал в открытые окна и
спрашивал: «Где живет Мануэла Санчес моего отчаяния, та, что в платье из
пены, покрытом блестками брильянтов, в диадеме из чистого золота, которую ей
прислали в ознаменование первой годовщины коронации?» И наконец кто-то,
услышав его в дьявольском шуме, сказал: «А-а-а, я знаю, о ком вы
спрашиваете! Это такая толстозадая, цыцастая, и много о себе воображает,
думает, что она над всеми обезьянами обезьяна. Она живет вон там, сеньор,
вон в том доме!» Это был ничем не примечательный, разве что крикливо
выкрашенный дом, с кучами собачьего дерьма у порога; видно было, что кто-то
недавно поскользнулся на этом дерьме, входя в дом, в этот бедный дом,
который никак не вязался с обликом Мануэлы Санчес, сидящей в
вице-королевском кресле во время аудиенции у президента; и все-таки это был
ее дом, ее жилище. «Мать моя Бендисьон Альварадо моей души дай мне силы
чтобы я мог войти!..» Но прежде чем войти, он десять раз обошел вкруговую
весь квартал, а затем, отдышавшись, трижды постучал в дверь, и эти три удара
прозвучали как три мольбы; он стоял и ждал в раскаленной тени подъезда и не
мог понять, откуда такое зловоние? то ли сам воздух провонял от жары, то ли
это он испортил его от мучительного волнения? Наконец мать Мануэлы Санчес
провела его в прохладный просторный зал, где стоял запах несвежей рыбы, а
сама отправилась будить дочь, которая спала в эти часы сиесты; он же сидел и
разглядывал этот убогий зал, эту комнату своего несчастья, и видел на стенах
следы дождевых потеков, видел продавленный диван, две кожаные табуретки с
продавленными сиденьями (на третьей такой табуретке он сидел), видел пианино
с оборванными струнами. И больше ничего не было в этом зальчике. «Ничего,
черт подери, и ради того, чтоб увидеть такое убожество, я столько страдал!»
Мать Мануэлы Санчес вернулась с корзиночкой для рукоделия, присела на один
из табуретов и принялась вязать кружева, пока ее дочь одевалась,
причесывалась, искала свои лучшие туфли, чтобы выглядеть пристойно при
встрече с нежданным гостем, с этим внезапно заявившимся сюда старцем, а тот,
все еще пребывая в смятении, бормотал про себя: «Где ты Мануэла Санчес моего
несчастья я пришел к тебе но не вижу тебя в этом нищенском доме не слышу
благовонного запаха твоего дыхания благоухания орхидеи а слышу только
скверный запах объедков где же твоя роза где же твоя любовь освободи меня из
тюрьмы моих собачьих терзаний!» Так бормотал он про себя, вздыхая, и тут на
пороге внутренней комнаты появилась Мануэла Санчес: и такая, какой он ее
представлял в своих грезах, в своих снах, и в то же время совсем не такая —
образ одного сна, отраженный в зеркале другого; она была в дешевом ситцевом
платье, в поношенных туфлях, волосы ее были наспех сколоты гребнем, но все
равно она была самой прекрасной и гордой женщиной в мире, и роза пылала у
нее в руке; это было такое ослепительное видение, что он едва нашел в себе
силы, чтобы встать и поклониться, когда она с царственно поднятой головой
поздоровалась с ним: «Да хранит вас Бог, ваше превосходительство!» —
поздоровалась и присела на диван, куда не доносились смрадные запахи похоти,
исходившие от гостя, и, присев, вертя в пальцах уголек розы, бесстрашно
глянула гостю прямо в лицо.
..» Думая так, он заглядывал в открытые окна и
спрашивал: «Где живет Мануэла Санчес моего отчаяния, та, что в платье из
пены, покрытом блестками брильянтов, в диадеме из чистого золота, которую ей
прислали в ознаменование первой годовщины коронации?» И наконец кто-то,
услышав его в дьявольском шуме, сказал: «А-а-а, я знаю, о ком вы
спрашиваете! Это такая толстозадая, цыцастая, и много о себе воображает,
думает, что она над всеми обезьянами обезьяна. Она живет вон там, сеньор,
вон в том доме!» Это был ничем не примечательный, разве что крикливо
выкрашенный дом, с кучами собачьего дерьма у порога; видно было, что кто-то
недавно поскользнулся на этом дерьме, входя в дом, в этот бедный дом,
который никак не вязался с обликом Мануэлы Санчес, сидящей в
вице-королевском кресле во время аудиенции у президента; и все-таки это был
ее дом, ее жилище. «Мать моя Бендисьон Альварадо моей души дай мне силы
чтобы я мог войти!..» Но прежде чем войти, он десять раз обошел вкруговую
весь квартал, а затем, отдышавшись, трижды постучал в дверь, и эти три удара
прозвучали как три мольбы; он стоял и ждал в раскаленной тени подъезда и не
мог понять, откуда такое зловоние? то ли сам воздух провонял от жары, то ли
это он испортил его от мучительного волнения? Наконец мать Мануэлы Санчес
провела его в прохладный просторный зал, где стоял запах несвежей рыбы, а
сама отправилась будить дочь, которая спала в эти часы сиесты; он же сидел и
разглядывал этот убогий зал, эту комнату своего несчастья, и видел на стенах
следы дождевых потеков, видел продавленный диван, две кожаные табуретки с
продавленными сиденьями (на третьей такой табуретке он сидел), видел пианино
с оборванными струнами. И больше ничего не было в этом зальчике. «Ничего,
черт подери, и ради того, чтоб увидеть такое убожество, я столько страдал!»
Мать Мануэлы Санчес вернулась с корзиночкой для рукоделия, присела на один
из табуретов и принялась вязать кружева, пока ее дочь одевалась,
причесывалась, искала свои лучшие туфли, чтобы выглядеть пристойно при
встрече с нежданным гостем, с этим внезапно заявившимся сюда старцем, а тот,
все еще пребывая в смятении, бормотал про себя: «Где ты Мануэла Санчес моего
несчастья я пришел к тебе но не вижу тебя в этом нищенском доме не слышу
благовонного запаха твоего дыхания благоухания орхидеи а слышу только
скверный запах объедков где же твоя роза где же твоя любовь освободи меня из
тюрьмы моих собачьих терзаний!» Так бормотал он про себя, вздыхая, и тут на
пороге внутренней комнаты появилась Мануэла Санчес: и такая, какой он ее
представлял в своих грезах, в своих снах, и в то же время совсем не такая —
образ одного сна, отраженный в зеркале другого; она была в дешевом ситцевом
платье, в поношенных туфлях, волосы ее были наспех сколоты гребнем, но все
равно она была самой прекрасной и гордой женщиной в мире, и роза пылала у
нее в руке; это было такое ослепительное видение, что он едва нашел в себе
силы, чтобы встать и поклониться, когда она с царственно поднятой головой
поздоровалась с ним: «Да хранит вас Бог, ваше превосходительство!» —
поздоровалась и присела на диван, куда не доносились смрадные запахи похоти,
исходившие от гостя, и, присев, вертя в пальцах уголек розы, бесстрашно
глянула гостю прямо в лицо.