«Убрались все до единой, мой генерал!» А он
обнаружил, что в памяти у него застряла одна из них, та, которую он, когда
женщины проходили мимо, выхватил мгновенным взглядом из череды испуганных
послушниц, выделил ее среди других, хотя она ничем особенным не выделялась:
она была коренаста и крепко сбита, здоровущая, с мясистыми ляжками, с
большой грудью, руки у нее были неуклюжи, волосы подстрижены садовыми
ножницами, зубы были редкие и крепкие, как топорики, нос курносый, стопы
плоские, — заурядная послушница, такая же, как все, но он сразу
почувствовал, что из всего этого табора голых женщин она одна желанна ему;
она одна, пройдя мимо и даже не взглянув на него, оставила по себе темный
тревожащий запах лесного зверя; у него перехватило дыхание, он чуть заметно
скосил глаза, чтобы увидеть эту женщину еще раз, и тут офицер, сверяющий
списки тех, кто вступал на корабль, выкрикнул: «Насарено Летисия!» — и
женщина эта отозвалась мужским голосом: «Здесь!» Так это имя и вошло в него
по гроб жизни, вместе с этим «здесь», так вошла в его жизнь эта женщина, о
которой он помнил до тех пор, пока последние его тоскливые мысли не исчезли
в провалах памяти; и уже теряя память, он воскрешал ее образ на узенькой
полоске бумаги, записывая: «Летисия Насарено моей души гляди что стало со
мной без тебя». Он спрятал эту бумажку в тайнике, где хранил пчелиный мед, и
перечитывал ее, когда был уверен, что никто его не видит, перечитывал и
снова прятал, скручивая ее в трубочку и вновь переживая то мгновение,
которое он пережил в незабываемый день лучезарного дождя, когда узнал, что
Летисию Насарено вернули на родину, хотя он никому не приказывал это
сделать. Просто, глядя на уходящее за горизонт серое грузовое судно, он
прошептал: «Летисия Насарено», — а затем повторил громко «Летисия
Насарено», — дабы не забыть это имя, и этого оказалось достаточным для
того, чтобы президентская служба безопасности похитила Летисию из монастыря
на Ямайке и доставила на родину. С кляпом во рту и в смирительной рубашке ее
засунули в деревянный контейнер, в сосновый ящик с припечатанными сургучом
уголками и с черными надписями дегтем: «Стекло. Верх. Не кантовать!» На этот
контейнер имелась официальная бумага, лицензия, дающая право на беспошлинный
ввоз в страну двух тысяч восьмисот хрустальных бокалов для шампанского из
президентских погребов; везли контейнер в трюме углевоза. Прямо оттуда
усыпленная сильным снотворным Летисия была привезена во дворец и в голом
виде уложена на кровать с капителями в спальне для почетных гостей, — такой
он ее и вспоминал позже — лежащей нагишом в белесом свете трех часов
пополудни под пологом от москитов. Она спала точно так же, как в разное
время спали здесь сотни других женщин, которых ему подавали и без его
просьбы и которых он брал спящими, погруженными в летаргию, вызванную
люминалом, но все равно терпел позор поражения и терзался этим.
Верх. Не кантовать!» На этот
контейнер имелась официальная бумага, лицензия, дающая право на беспошлинный
ввоз в страну двух тысяч восьмисот хрустальных бокалов для шампанского из
президентских погребов; везли контейнер в трюме углевоза. Прямо оттуда
усыпленная сильным снотворным Летисия была привезена во дворец и в голом
виде уложена на кровать с капителями в спальне для почетных гостей, — такой
он ее и вспоминал позже — лежащей нагишом в белесом свете трех часов
пополудни под пологом от москитов. Она спала точно так же, как в разное
время спали здесь сотни других женщин, которых ему подавали и без его
просьбы и которых он брал спящими, погруженными в летаргию, вызванную
люминалом, но все равно терпел позор поражения и терзался этим. Однако
Летисию Насарено он не тронул: смотрел на нее с каким-то детским удивлением,
пораженный тем, насколько изменилось ее тело, насколько вся она стала
непохожей на ту женщину, которую он увидел в бараке таможни. Ей сделали
завивку, выбрили известные места, покрыли красным лаком ногти на руках и на
ногах, накрасили ей губы, наложили на щеки румяна, подвели ресницы, вся ее
кожа была умащена благовониями, от нее исходили приторные запахи косметики,
уничтожившие потаенный, влекущий звериный запах. «Все испортили болваны
какая досада!..» Она изменилась настолько, что не казалась ему нагой под
этим слоем косметики… Он все смотрел и смотрел на нее, погруженную в
наркотический сон, смотрел, как она потихоньку начинает всплывать из этой
пучины сна, смотрел, как она пробуждается, видел, что она видит его. «Она
Летисия Насарено моего замешательства мать!» А она окаменела от страха,
увидев сквозь легкую дымку полога глядящего на нее твердокаменного старца,
онемела в ужасе от непонятного ей каменного молчания — она и представить
себе не могла, что этот старик, несмотря на свои непостижимые годы и всю
свою необъятную власть, был испуган больше, чем она. Он испытывал еще
большее одиночество, еще большую оглушенность и безоружность, нежели тогда,
когда впервые попытался познать женщину. Он не знал, что ему делать, в еще
большей степени, нежели в тот раз, когда это случилось, когда однажды в
полночь он увидел купающуюся в реке солдатскую потаскуху. Он даже и не видел
ее толком, а лишь слышал, как она пыхтит и фыркает, точно кобыла, выныривая
из-под воды, и по этому пыхтенью и фырканью представлял себе мощь и
необъятность ее тела. Он слышал в темноте ее одинокий, томный смех,
чувствовал, как ее тело ликует, наслаждаясь купанием, и стоял,
парализованный страхом, потому что все еще был девственником, хотя воевал
уже третью войну и носил чин лейтенанта артиллерии. Но, в конце концов,
страх перед тем, что он так и останется девственником, пересилил все
остальные страхи, и он бросился в реку во всем, что на нем было, и со всем
своим снаряжением — в ремнях, в гетрах, с вещмешком, с мачете и ружьем.