Он поднялся в
час дойки и увидел, что зал заседаний государственного совета завален кучами
битого стекла и камнями — это повстанцы из казарм Конде бросали в окна
камни при помощи катапульты. А еще они забрасывали в разбитые окна горящее,
свернутое в комок тряпье. «Мы просто с ног сбились, мой генерал, не спали
всю ночь, метались туда-сюда с ведрами воды и одеялами, чтобы справиться с
огнем, а он вспыхивал в самых неожиданных местах, мой генерал!» Он выслушал
это вполуха и зашаркал ногами мертвеца по засыпанным пеплом коридорам, по
ошметьям сгоревших ковров, по обугленным гобеленам. «Я же вам говорил: не
обращайте внимания!» — «Но они не прекращают, — сказали ему, — они
передали, что огненные шары — это всего лишь предупреждение, что скоро они
начнут посылать снаряды, мой генерал!» — «Не обращайте внимания, черт
подери!» — повторил он и вышел в сад, пошел по аллее, сам не обращая ни на
кого внимания, слушая шорох раскрывающихся в предрассветной тишине
новорожденных роз, чувствуя, как морской ветер будит в нем петушиное
желание.
«И все же, что нам делать, генерал?» — «Не обращать внимания, черт
подери, сколько можно повторять?!»
Как всегда в эти часы, он отправился на ферму проследить за доением
коров, и, как всегда, как каждое утро, к казармам Конде подъехала вскоре
запряженная мулами телега с шестью бочками молока, а на козлах телеги
восседал всегдашний, постоянный возчик, который передал повстанцам слова
президента, что тот, как обычно, посылает солдатам молоко со своей фермы:
«Велено передать вам молоко, господин генерал, хотя вы и кусаете руку
кормящего!» Возчик выкрикнул это столь прямодушно, что генерал Бонивенто
Барбоса приказал принять молоко, но при условии, что его сперва отведает
возчик, дабы все могли убедиться, что молоко не отравлено. И вот раскрылись
железные ворота, и полторы тысячи повстанцев наблюдали с внутренних
балконов, как телега въехала на мощенный булыжником плац казарм Конде и
остановилась посреди плаца, увидели, как на телегу взобрался денщик генерала
Барбосы, держа в руках кувшин и поварешку, чтобы зачерпнуть ею молока для
пробы, увидели, как он открыл первую бочку, увидели, как он воспарил на
зыбкой волне ослепительной вспышки, и больше ничего они не увидели и не
увидят во веки веков, испепеленные, как в жерле вулкана, в этом мрачном
желтом здании, чьи руины на миг повисли в воздухе, поднятые чудовищным
взрывом шести бочек динамита, — даже цветок не вырос в этом месте после
того взрыва! «Вот и все», — вздохнул он в своем дворце, вздрогнув от удара
взрывной волны, которая разрушила, кроме казарм Конде, еще четыре
находящихся вблизи от них здания и разбила праздничные сервизы в буфетах
всех городских домов, вплоть до самых отдаленных окраин; «Вот и все»,—
вздохнул он, когда из крепости порта в мусорных фургонах вывезли трупы
восемнадцати офицеров, которых расстреляли, выстроив для экономии
боеприпасов в две шеренги; «Вот и все», — вздохнул он, когда Родриго де
Агилар вытянулся перед ним в струнку и доложил: «Все политические
преступники схвачены, мой генерал! В тюрьмах не хватает мест».
И вот раскрылись
железные ворота, и полторы тысячи повстанцев наблюдали с внутренних
балконов, как телега въехала на мощенный булыжником плац казарм Конде и
остановилась посреди плаца, увидели, как на телегу взобрался денщик генерала
Барбосы, держа в руках кувшин и поварешку, чтобы зачерпнуть ею молока для
пробы, увидели, как он открыл первую бочку, увидели, как он воспарил на
зыбкой волне ослепительной вспышки, и больше ничего они не увидели и не
увидят во веки веков, испепеленные, как в жерле вулкана, в этом мрачном
желтом здании, чьи руины на миг повисли в воздухе, поднятые чудовищным
взрывом шести бочек динамита, — даже цветок не вырос в этом месте после
того взрыва! «Вот и все», — вздохнул он в своем дворце, вздрогнув от удара
взрывной волны, которая разрушила, кроме казарм Конде, еще четыре
находящихся вблизи от них здания и разбила праздничные сервизы в буфетах
всех городских домов, вплоть до самых отдаленных окраин; «Вот и все»,—
вздохнул он, когда из крепости порта в мусорных фургонах вывезли трупы
восемнадцати офицеров, которых расстреляли, выстроив для экономии
боеприпасов в две шеренги; «Вот и все», — вздохнул он, когда Родриго де
Агилар вытянулся перед ним в струнку и доложил: «Все политические
преступники схвачены, мой генерал! В тюрьмах не хватает мест». «Вот и все»,
— вздохнул он, когда радостно затрезвонили колокола, зашумели праздничные
фейерверки, зазвучали торжественные мелодии прославляющих его гимнов,
возвещая пришествие очередных ста лет мира и спокойствия. «Вот и все, черт
подери, — сказал он, — наконец-то кончилась катавасия!» Он обрел такую
уверенность, что стал весьма легкомысленно и небрежно относиться к своей
личной безопасности, настолько легкомысленно и небрежно, что у него
притупилось чутье, и когда однажды рано утром он возвращался после доения
коров во дворец, то не сразу заметил, как, выскочив из-за розового куста, к
нему бросился прокаженный. Он опомнился, только когда прокаженный преградил
ему дорогу, когда в сизой октябрьской мороси сверкнула вороненая сталь
револьвера, когда дрожащий палец пытался уже нажать на курок. Он выпятил
грудь, распростер широко руки и крикнул: «Смелей, рогоносец, смелей!» В то
же время он был поражен, что его смертный час наступил совсем не так, как
пророчила когда-то гадалка-провидица, совсем не так, как это было явлено в
чистых, первозданных водах, и он крикнул яростно: «Стреляй же, если ты
мужчина!» Но прокаженный все медлил, колебался, глаза его потухли, уголки
губ безвольно опустились, и в следующий миг его оглушили кулаки-кувалды, он
оказался на земле и получил в челюсть страшный удар ногой, а тот, на кого
покушались, увидел над собой бледную одинокую звезду и словно с того света
услышал топот сбегавшейся на его крик охраны.