«Я понял
это сразу, — сказал генерал, — понял, что он должен стрелять! Потому что я
смотрел всем в глаза и все смотрели в глаза мне, кроме этого ублюдка, этого
несчастного рогоносца — то-то он играет на рожке!» С той поры генерал снова
стал бояться, хотя и понимал, что вовсе не тот случай на петушиных боях так
растревожил его, что дело не только в этом; ему было страшно каждую ночь
даже за дворцовыми стенами и несмотря на решительные заверения службы
безопасности, что все в порядке и нет никаких оснований для беспокойства, —
вот когда прибавилось работенки Патрисио Арагонесу! Он и впрямь чуть ли не
поменялся с Патрисио местами, кормил его своими собственными обедами,
потчевал медом из своей персональной банки, утешаясь мыслью: уж коли что
отравлено, так загнемся оба! По крайней мере, не одному помирать! Оба они
слонялись по дворцовым пустынным покоям как неприкаянные, и каждый старался
ступать только по коврам и ковровым дорожкам, чтобы не выдать себя слоновьей
походкой; казалось, они безучастно проплывают по дворцовым залам в зеленом
свете маяка, сполохи которого вспыхивали каждые полминуты где-то в
бесконечности, где плескались зеленые волны засыпающего моря, — вспыхивал
маяк, плескались волны, и тоскливые прощальные гудки ночных пароходов
врывались в окна вместе с дымом горящих на берегу коровьих лепешек; а то
целыми днями смотрели они на дождь, считали ласточек, как это делают в
томительные сентябрьские вечера ни на что уже не годные любовники, и
настолько отрешились от жизни, что утратили всякое реальное представление о
ней, и генералу не приходило в голову, что, изо всех сил стараясь
представить себя двуединым, пребывающим одновременно и тут и там, он на
самом деле заставил людей сомневаться: а существует ли он вообще? не впал ли
он давным-давно в летаргический сон? И хотя охрана была удвоена, хотя никто
не мог ни войти в президентский дворец, ни выйти из него, поговаривали,
будто кому-то все же удалось побывать во дворце и будто бы этот кто-то
увидел там клетки с подохшими птицами, коров, пьющих из святой купели, как
из простого корыта, паралитиков и прокаженных, спящих среди благоухающих
розовых кустов, и вся страна замерла в ожидании, как будто после полудня
вновь должен был наступить рассвет, потому что распространилась весть, что
он умер так, как это и предсказала в свое время гадалка-провидица, глядя в
лохань с водой, — умер своей смертью, во сне, в своей постели; но —
ширился слух — высшие чиновники задерживают сообщение о его смерти, ибо
сводят друг с другом кровавые счеты. Он не обращал внимания на все эти
разговоры, хотя и чувствовал, что в его жизни вот-вот что-то произойдет, и,
прерывая бесконечную партию в домино, спрашивал у генерала Родриго де
Агилара, как, мол, обстоят дела, дружище, на что тот отвечал: «Все в наших
руках, мой генерал, в стране спокойно».
Он не обращал внимания на все эти
разговоры, хотя и чувствовал, что в его жизни вот-вот что-то произойдет, и,
прерывая бесконечную партию в домино, спрашивал у генерала Родриго де
Агилара, как, мол, обстоят дела, дружище, на что тот отвечал: «Все в наших
руках, мой генерал, в стране спокойно». Но он выискивал зловещие знамения в
змееподобных языках пламени горящего коровьего помета, в этих мрачных
кострах, горевших во дворце, заглядывал в темные шахты заброшенных старинных
колодцев, чтобы на дне их увидеть свою судьбу, и, не найдя в них ничего,
изглоданный тревогой, отправлялся к своей матери Бендисьон Альварадо, в ее
особняк, во дворе которого можно было подышать приятной прохладой в тени
тамариндов; мать дышала прохладой, сидя рядом с ним в своей старой качалке,
дряхлая, но полная душевных сил; она кормила кукурузным зерном расхаживающих
подле нее кур и павлинов, а он, развались в белом плетеном кресле,
обмахиваясь шляпой, тоскующими голодными глазами смотрел на рослых мулаток,
подносивших ему холодную, ярко окрашенную фруктовую воду — «освежитесь,
ваше превосходительство», — смотрел и думал о том, в чем хотел бы и не мог
признаться матери: «Мать моя Бендисьон Альварадо если бы ты только знала что
я больше ни черта не могу поделать с этим миром что я кончился и хотел бы
смыться подальше от этих мучений а куда я и сам не знаю!» Мать не
догадывалась об истинной причине его тяжких вздохов, полагая, что он
вздыхает из-за мулаток, а он, когда зажигались первые вечерние огни,
тихонько возвращался к себе во дворец, скрытно, черным ходом, и крался по
коридорам, прислушиваясь к шагам караульных; завидев его, караульные бодро
докладывали: «Все в порядке, ваше превосходительство! Полное спокойствие!»
Но он знал, что они выпаливают это по привычке, что они обманывают его,
чтобы обмануться самим, ибо им тоже страшно; это было кризисное время, когда
никто не чувствовал себя уверенно, хотя все лгали, что все идет прекрасно;
именно неуверенность, зыбкость омрачала его существование, делала горькой
его славу и отбивала даже само желание властвовать. И все это после того
рокового случая, после того петушиного боя! Ночи напролет лежал он ничком на
полу, изглоданный бессонницей, и слушал, как в открытое окно врывается рокот
барабанов и подвывание волынок, где-то далеко играющих на скромной свадьбе
бедных людей, с тем же воодушевлением, с каким они играли бы в день его
смерти; слушал, как отчаливает, давая тихий прощальный гудок, какое-то
пронырливое судно, уходящее в два часа ночи на явно незаконный промысел и
без разрешения; слушал, как с бумажным шорохом распускаются на рассвете
розы, — слушал и обливался холодным потом, то и дело тяжко вздыхая, не зная
ни минуты отдохновения, ибо первобытный инстинкт вселял в него предчувствие
того вечера, когда он, возвращаясь, по обыкновению, от матери, увидел на
улицах толпы народа, увидел, как в домах настежь распахиваются окна, как
стаи ласточек, встревоженные необычным оживлением, мечутся в прозрачной
синеве декабрьского неба; и он приподнял шторку на оконце кареты, чтобы еще
лучше увидеть то, что стряслось, и сказал сам себе: «Вот что меня мучило,
мать! вот что меня томило! наконец-то свершилось!» И он почувствовал дикое
облегчение, глядя на парящие в небе бесчисленные цветные шары — красные,
зеленые, желтые, голубые громадные апельсины, освещенные хрустальным светом,
свойственным весеннему декабрьскому небу в четыре часа пополудни; а шары,
проплывая меж испуганных ласточек, вдруг все разом беззвучно лопнули, и на
город посыпались тысячи и тысячи листовок, закружились в воздухе, как
внезапный листопад, вызванный бурей, и кучер президентской кареты
воспользовался этим и выскочил из людского водоворота.