«Черт подери, мы здорово влипли, мой генерал!» Но всю глубину разверзшейся
под ногами бездны он постиг лишь тогда, когда во внутреннем дворе крепости
увидел несчастных детей, скученных, точно гонимое на убой стадо, увидел, как
сотни ребятишек выбегают из подземелий, подобно ополоумевшим козлам, и
мечутся в разные стороны, ослепленные ярким солнцем после долгих месяцев
ужасной ночи. Они заблудились на свету, их было так много и в то же время
они составляли такое единое целое, что он воспринял их не каждого в
отдельности, воспринял не как две тысячи разных детей, а как одно огромное
бесформенное многоликое животное, — от него пахло паленой шерстью, разило
нечистотами, оно шумело, как подземные воды. Многоликость этого животного
спасала его от немедленного уничтожения, ибо невозможно было разом покончить
с этакой прорвой жизни без того, чтобы ужас не потряс всю землю. «Ничего не
поделаешь, черт подери!» Однако нужно было что-то делать, и он созвал все
верховное командование. Они предстали перед ним — четырнадцать бестрепетных
с виду и грозных военачальников, бестрепетных и грозных именно потому, что
были, как никогда, напуганы и дрожали каждый за свою шкуру. Он впивался
взглядом в глаза каждого из них и убедился, что он — один против всех. И
тогда, высоко подняв голову, твердым голосом он призвал их к единству, столь
необходимому именно теперь, когда речь идет о добром имени и чести
вооруженных сил. Он твердо заявил, что не сомневается в невиновности своих
военачальников, и, сжав кулак, положил его на стол, скрыв тем самым дрожь
сомнения. Он приказал им всем оставаться на своих постах, исполнять свой
долг с прежним усердием, не опасаясь за свой авторитет. «Ничего не
случилось, сеньоры, заседание окончено, за все отвечаю я!» После этого детей
вывели из крепости, погрузили в крытые фургоны и под покровом ночи отправили
в отдаленный и безлюдный район страны, а назавтра он сделал торжественное
официальное заявление, что все разговоры о якобы задержанных армией детях —
наглая ложь, что правительство не содержит под стражей ни детей, ни кого бы
то ни было, что в стране вообще нет никаких заключенных, тюрьмы пусты, что
россказни о массовых арестах исходят от подлых ренегатов, пытающихся смутить
патриотический дух народа. «Двери нашей страны открыты для всех, кто хочет
знать истину, приезжайте к нам за правдой!» В ответ на этот призыв в страну
прибыла комиссия Сообщества Наций, заглянула во все дыры, сунула нос во все
потайные места, допросила с пристрастием, и подробностями всех, кого только
пожелала допросить, в том числе и Бендисьон Альварадо. которая удивлялась:
«Что это за проныры в одежде спиритов? Вошли в мой дом и стали искать две
тысячи детей у меня под кроватью, в корзинке для рукоделия и даже в баночках
с кисточками!» В конце концов, комиссия публично удостоверила, что тюрьмы в
стране закрыты, что всюду царит порядок, что нет никаких доказательств того,
что в стране нарушались или нарушаются, вольно или невольно, действием или
же бездействием права человека или принципы гуманизма.
«Спите спокойно,
генерал! До свидания!» Он стоял у окна, смотрел, как отплывает корабль с
комиссией на борту, махал на прощанье вышитым платком: «До свидания,
кретины, спокойного вам моря и счастливого пути!» И вздохнул облегченно:
«Все, кончилась катавасия!» Однако генерал Родриго де Агилар напомнил, что
катавасия не кончилась: «Дети-то ведь остались, мой генерал!» И тогда он
хлопнул себя по лбу: «Черт подери, совсем забыл об этом, напрочь забыл.
Действительно, что же делать с детьми?» Чтобы как-то избавиться от этого
докучливого вопроса, он, откладывая покамест окончательное решение, приказал
отправить детей из лесных дебрей, где их прятали, в те провинции, где
постоянно идут дожди, где нет переменчивых ветров, которые могли бы донести
детские голоса до людского слуха, приказал отправить их в те места, где
звери заживо гниют от вечной сырости, где даже слова покрываются от сырости
плесенью и склизкие осьминоги ползают меж деревьев; он приказал увести их в
Анды, в промозглые пещеры, наполненные туманом, чтобы никто не догадался и
не додумался, где они могут быть, он приказал постоянно перемещать их с
места на место — из гнилого ноября низин в палящий февраль плоскогорья; он
посылал им хинин и теплые одеяла, когда узнал, что их трясет лихорадка —
из-за того, что они много суток простояли по горло в воде рисовых полей,
прячась от аэропланов Красного Креста; он приказал затмевать красным светом
яркий солнечный блеск и сияние звезд, чтобы они не резали детям глаза, когда
дети болели скарлатиной; он приказывал опылять их с воздуха инсектицидами,
дабы их не пожирали клещи платановых рощ; на них обрушивались конфетные
дожди и снегопады сливочного мороженого, аэропланы сбрасывали им на
парашютах рождественские подарки, — он делал все для того, чтобы дети были
довольны и спокойны, пока примет окончательное решение относительно их
судьбы. Этими своими, благодеяниями он постепенно успокоил сам себя и
зловредный вопрос: «Как быть с детьми?» — перестал его донимать; он забыл о
них, погрузился в однообразное болото унылых бессонных ночей и бессчетных
одинаковых дней, — ничто его не тревожило вплоть до одного из вечеров.
Был вторник, часы пробили девять, и он, услышав звон металла времени,
согнал с дворцовых подоконников задремавших там кур, загнал их в курятник,
затем, когда они уселись на своих насестах, принялся, по своему обыкновению,
пересчитывать их, и тут вошла дежурная птичница, мулатка, стала собирать
снесенные курами за день яйца, а он вдруг ощутил нерастраченный пыл своих
лет, шорох лифчика взволновал его, и он приблизился к женщине. «Осторожно,
генерал, — шепнула она, дрожа всем телом, — разобьете яйца…» — «Фиг с
ними, — пробормотал он, — пусть разбиваются…» И одним ударом лапы он
швырнул ее на пол в стремлении избавиться от смутного предчувствия чего-то,
что должно было произойти в этот достославный вторник, загаженный зеленым
пометом спящих кур, поскользнулся, голова у него закружилась, и он полетел в
пропасть иллюзии, в призрачную бездну мнимого спасения, в душные волны пота,
в шумные волны дыхания сильной женщины, в провал, обещающий забвение, — он
летел, оставляя за собою, как параболический след падающей звезды, звенящий,
светящийся след своей золотой шпоры, наполняя пространство смрадным
пыхтением, по-собачьи поскуливая, летел, охваченный сладким ужасом бытия,
сквозь ослепительные вспышки и безмолвный гром непостижимо мгновенных молний
смерти, но на дне пропасти, на дне бездны, была все та же земля курятника,
зеленый куриный помет, бессонный сон кур, дрожащая мулатка в заляпанном
желтками разбитых яиц платье.