— «Чтобы я не забывал об этом славном занятии
из-за того, что закрыли соседнюю женскую школу!» Это были самки без костей.
— «Специально для вас, мой генерал!» — доставленные самолетом прямехонько
с витрин Амстердама, с кинофестиваля в Будапеште, с лазурных берегов
итальянского Средиземноморья. — «Вы только посмотрите, мой генерал, какое
чудо! Это самые красивые женщины мира!» Эти женщины поджидали его в позе
скромных учительниц пения в тишине полутемного кабинета, артистично
раздевались, обнажая прекрасное тело, — на их теплой, медового цвета коже
оставались полоски от купальника, словно отпечатанные фотоспособом;
благоухая ментоловой зубной пастой, цветочными лосьонами, они ложились на
плюшевый диван рядом с огромным волом, похожим на железобетонную глыбу. —
«Но он ни за что не хотел снимать форму, ни за что не хотел раздеваться! Уж
как я ни старалась, каких только способов ни испробовала! Мне даже
расшевелить его не удавалось!» — «Мне надоели штучки этой красивой холодной
мертвой рыбы, и я сказал ей: хватит, дочка, шла бы ты в монашки!» Да, —
своей вялостью он был очень подавлен. Но однажды, в восемь вечера, он застал
в дворцовой прачечной прачку, стиравшую солдатское белье, и одним ударом
лапы повалил на пустые корыта; женщина вскочила и попыталась улизнуть,
испуганно оправдываясь: «Сегодня я не могу, генерал, меня посетил вампир»,
— но он молча нагнул ее, уткнул лицом в стиральные доски и овладел ею сзади
с таким первозданным пылом, что бедная женщина, почувствовав, как у нее
хрустнули позвонки и душа хрустнула, простонала: «Ну и зверь же вы, генерал!
Вы, видимо, у осла учились!» А он был польщен этим стоном больше, чем самыми
восторженными дифирамбами своих профессиональных подхалимов, и назначил
прачке пожизненное пособие на воспитание детей; спустя столько лет он,
задавая на ночь корм коровам, снова запел: «О, январская луна!» Он пел и не
думал о смерти, зная наверняка, что даже в последнюю ночь своей жизни не
допустит слабости и не позволит себе думать о том, что не укладывается в
сознании; он пересчитывал своих коров и пел себе: «Ты — свет во тьме моих
дорог, ты — путеводная звезда», — пересчитал дважды и убедился, что
четырех коров не хватает, после чего направился во дворец, где пересчитал
всех кур, спящих на вешалках вице-королевских времен, пересчитал клетки с
птицами, набрасывая на них темные покрывала, — «сорок восемь»; затем он
поджег все высохшие коровьи лепешки, те, что коровы, разгуливая по дворцу,
навалили за день, и, как всегда, запах и дым горящего коровьего навоза
пробудили в нем воспоминание о детстве, но на этот раз видение, возникшее
перед ним, не было мгновенным и туманным, а было совершенно отчетливым: он
увидел себя мальчонкой, дрожащим от холода на ледяном ветру плоскогорья, и
увидел рядом свою мать, Бендисьон Альварадо, которая только что отняла у
стервятников мусорной свалки бараньи потроха, чтобы накормить сына,
продрогшего до костей мальчонку, обедом.
Пробило одиннадцать, и он стал гасить свет в коридорах и пустынных
кабинетах, еще раз обошел весь дворец с лампой в руке, четырнадцать раз в
четырнадцати затененных зеркалах увидел свое изображение — четырнадцать
одинаковых генералов с горящей лампой в руке. Но в глубине одного из зеркал,
в помещении концертного зала, он увидел корову, которая лежала копытами
кверху, и позвал ее: «Корова, корова! Что за фигня? Подохла она, что ли?» Он
зашаркал к спальням охраны предупредить, что только что видел в зеркало
дохлую корову: «Надо непременно убрать ее рано утром, не то сюда поналетят
грифы!» Отдав это распоряжение, он с лампой в руке стал искать по всему
первому этажу остальных трех недостающих коров — он искал их в нужниках,
под столами, в зазеркалье каждого зеркала, затем он поднялся этажом выше и
стал искать коров там, заглядывая во все покои, но нигде ничего не
обнаружил, кроме курицы-наседки, сидящей под розовым кружевным балдахином на
постели какой-то послушницы прежних времен, — он даже имя ее забыл; затем
он принял на ночь ложку меда и, ставя на место, в тайник, банку с медом,
обнаружил в этом тайнике одну из своих бесчисленных бумажек, — на этой
бумажке значилась какая-то знаменательная дата, связанная с выдающимся
поэтом Рубеном Дарио, да пребудет он на самом высоком кресле в Царстве
Божием! Прочитав бумажку и ничего в ней не поняв, он свернул ее в трубочку,
положил на место и забормотал молитву: «Отче наш, чудодейственный наставник
небесный, Ты, Кто удерживает аэропланы в воздухе и корабли на глади
морской…» С этой молитвой на устах он зашаркал дальше огромными ногами
обездоленного слона, измученного бессонницей, освещаемый последними
мгновенными зелеными рассветами, последними зелеными пучками света, которые
посылал вертящийся маяк; он слышал шум ветров, скорбящих о море, которое он
продал, слышал в призрачной дали времени музыку какого-то свадебного
гулянья, где ему по неосмотрительности Господа едва не воткнули нож в спину;
вдруг он наткнулся на заблудившуюся корову и заступил ей дорогу: «Корова,
корова, ступай отсюда!» Завернув корову, он направился в сторону своей
спальни, замечая в каждом из двадцати трех окон огни города, лишенного моря;
из каждого окна на него пахнуло знойным духом тайн городского нутра, обдало
таинственным дыханием тысяч и тысяч людей — единым дыханием города;
двадцать три раза он увидел его — в каждом из окон — и, как всегда, с
новой силой почувствовал великую и грозную переменчивость этого необъятного,
непостижимого океана, имя которому — народ; он представил этот народ
спящим, с рукой на сердце, и вдруг осознал, как глубока ненависть к нему
тех, кто, казалось бы, больше всех любил своего генерала! Ему ставили
свечки, как святому, с мистической верой произносили его имя, дабы помогло
оно роженицам счастливо разрешиться от бремени и отвратило смерть от ложа
умирающих, и проклинали ту, которая его родила, проклинали его мать, когда
видели его тоскливые глаза игуаны, его скорбные губы, его женственную руку
за бронестеклом сомнамбулического лимузина давних времен; целовали след его
сапога, оставленный в грязи, и посылали вслед ему проклятия, призывали на
его голову самую страшную смерть в те знойные ночи, когда из каждого
городского патио были видны блуждающие огни в равнодушных окнах безлюдного
Дома Власти.