«Ибо те, кто
придумывал чудеса и за деньги находил свидетелей этих чудес, были наиболее
рьяными приверженцами вашего режима, ваше превосходительство!» — «Ага!..»
— «Это они шили и продавали затем по лоскуткам, как реликвии, платья вашей
матушки Бендисьон Альварадо…» — «Ага!..» — «Это они наладили
производство икон с ее ликом и медалей с ее профилем…» — «Ага!..» — «Это
они обогащались, продавая пряди ее волос…» — «Ага!..» — «Продавая
флаконы с водой из ее гроба…» — «Ага!..» — «Продавая простыни с
нанесенным на них грубой краской изображением вашей почившей в бозе матушки,
— эти простыни сбывали сотнями штук с черного хода индусских базарных
лавок…» — «Ага!..» — «Люди, которые нескончаемым потоком проходили у
гроба покойной, когда он стоял в главном нефе собора, были чудовищно
обмануты, ибо тело умершей оставалось нетленным не потому, что было телом
святой, как это внушалось народу, и не благодаря слою парафина и косметики,
примененных в угоду понятному тщеславию сына, а потому что представляло
собой обыкновенное чучело, сделанное теми же способами, что и чучела
животных в естественнонаучных музеях…» — «Ага!..» — сказал он и вскоре
получил возможность убедиться во всем этом наглядно: «Я открыл стеклянный
саркофаг и лежащие в нем траурные ленты распались от моего дыхания а когда я
снял венок из цветов апельсина с мертвого черепа то увидел что жесткие точно
лошадиные волосы почти все повыдерганы с корнем для продажи в качестве
реликвий и я взял тебя на руки мать взял на руки твои иссохшие останки
вместе с лохмотьями твоей фаты и ты весила не больше высушенной под солнцем
тыквы а пахло от тебя так как пахнет на дне старого сундука и я слышал как в
тебе что-то лихорадочно копошится можно было подумать что это шепот твоей
души но это моль точила тебя изнутри моль шуршала лязгала своими ножницами и
мне не пришлось долго держать тебя на руках потому что ты вся рассыпалась
развалилась на куски ведь все твое нутро было выпотрошено ничего не осталось
от твоего тела счастливой матери которая спала положив руку на сердце все
что осталось от тебя было пыльной и хрупкой оболочкой превратившейся у меня
в руках в облако праха в котором вспыхивали светляки фосфора твоих костей а
вставные стеклянные глаза запрыгали с блошиным подскоком по плитам пола в
соборе который был погружен в багровый свет заката ты превратилась в ничто
мать в кучку распавшейся материи и альгвасилы подобрали ее лопатой чтобы
швырнуть в гроб». При этом твердокаменный загадочный тиран не дрогнул, его
немигающие игуановые глаза не выражали никаких чувств ни тогда, когда это
случилось, ни тогда, когда он остался наедине с тем единственным на всем
белом свете человеком, который осмелился поставить его перед зеркалом
правды. Они сидели в карете без гербов, в ничем не примечательной,
обыкновенной карете, и сквозь кисею занавесок смотрели на орды бедняков,
отдыхающих от жары в тени арочных ворот, где некогда продавались книжонки о
жутких убийствах и о несчастной любви, о плотоядных цветах и о загадочных
плодах, подавляющих волю, и где теперь была постоянная толкучка, постоянная
распродажа лжереликвий — лоскутов одежды и частей тела Бендисьон Альварадо.
Они сидели в карете без гербов, в ничем не примечательной,
обыкновенной карете, и сквозь кисею занавесок смотрели на орды бедняков,
отдыхающих от жары в тени арочных ворот, где некогда продавались книжонки о
жутких убийствах и о несчастной любви, о плотоядных цветах и о загадочных
плодах, подавляющих волю, и где теперь была постоянная толкучка, постоянная
распродажа лжереликвий — лоскутов одежды и частей тела Бендисьон Альварадо.
Монсеньор Деметрио Алдоус явно угадал мысли своего собеседника, когда,
оторвавшись от созерцания толкучки, сказал, что проведенное им расследование
имеет и положительный итог. «Я убедился в том, что эти бедные люди любят
ваше превосходительство, как свою собственную жизнь». Действительно, ведь
вероломство было обнаружено Деметрио Алдоусом в президентском дворце, он
увидел алчность, низкое угодничество корысти, коварное низкопоклонство среди
тех, кто был облагодетельствован властью и преуспевал, а в бедняцких массах,
среди нищей паствы, он увидел любовь людей, лишенных всего, людей, которые
ничего не ожидали от своего властителя, ибо они ни от кого ничего не
ожидали, и обожали того, кто стоял над ними, с такой истовой набожностью,
что она была осязаемой, как земля, ее можно было пощупать руками. «Сам
Господь мог бы позавидовать, ваше превосходительство!» Но его
превосходительство и бровью не повел, услышав это признание, хотя в другое
время у него сладко сжалось бы сердце, он даже не вздохнул, но про себя
подумал с затаенным волнением: «А вы хотели бы чтобы меня никто не любил
святой отец особенно теперь когда вы уедете и будете наслаждаться моим
позором и моим горем под золотыми куполами вашего лживого мира а я останусь
один с бременем взваленной вами на меня правды один без заботливой матери
которая помогла бы мне вынести это бремя один-одинешенек в этой стране
которую я не выбирал по своей воле а получил ее при рождении готовой такой
какой вы ее видите какой она была испокон веку с этим присущим ей чувством
отрешенности с этим запахом дерьма с этими людьми лишенными истории которые
не верят ни во что даже в то что живут в этой стране навязанной мне без
моего согласия святой отец в стране где сорок градусов в тени зашторенной
кареты и девяносто восемь процентов влажности где задыхаешься от пыли где
тебя мучает коварная кила издавая легкий свист подобный свисту кофейника на
приемах где некому проиграть партию в домино и некому доверить правду
влезьте в мою шкуру святой отец!» Он едва заметно вздохнул, едва заметно
моргнул своими веками игуаны и попросил монсеньора Деметрио Алдоуса, чтобы
суровый разговор этого дня остался между ними: «Вы ничего мне не говорили,
отец. Я не знаю правды, идет?» И монсеньор Деметрио Алдоус пообещал:
«Разумеется, ваше превосходительство, вы не знаете правды. Это останется
между нами, даю вам честное слово мужчины».