Что же касается уроков политической мудрости, то он
каждый раз твердил мальчику одно и то же: «Никогда не отдавай приказа, если
не уверен, что его выполнят!» Он заставлял мальчика повторять и повторять
эту формулу вслед за ним, дабы тот навсегда усвоил, что единственная ошибка,
которой не может себе позволить человек, облеченный властью, — это приказ,
отданный без уверенности в его выполнении; разумеется, то была формула не
столько умудренного опытом папаши, зрелого государственного мужа, сколько
совет дряхлого дедушки, обжегшегося на молоке, но мальчик, проживи он столь
же долго, наверняка помнил бы этот совет до гробовой доски, потому что
впервые услышал его шести лет от роду, в тот самый день, когда под
руководством родителя выстрелил из тяжелой гаубицы, и отцовское назидание
связалось в его памяти с ужасающим грохотом; мы же сочли этот выстрел из
тяжелого орудия причиной грозного катаклизма, ибо вслед за выстрелом
началась ужасная буря — без дождя, но с молнией и громом; громыхало так,
словно пробудились вулканы, а со стороны Комодоро-Ривадавиа задул чудовищный
полярный ветер; он вывернул наизнанку море, перевернул всю толщу его вод,
подхватил и унес, как пушинку, бродячий цирк, расположившийся на площади
старого работоргового порта, и мы потом сетями вылавливали слонов и утопших
клоунов, жирафов, плавающих на трапециях, — на трапеции их забросило первым
порывом бури, а затем вместе с трапециями швырнуло в море; эта же бешеная
буря чуть не потопила банановоз, на борту которого находился молодой поэт
Феликс Рубен Гарсиа Сармьенто, прославившийся впоследствии под именем Рубен
Дарио, — банановоз спустя час после бури вошел в наш порт. Было четыре часа
пополудни, в освеженном грозою воздухе резвилась мошкара, море успокоилось,
и его превосходительство, выглянув из окна спальни, увидел потрепанный бурей
белый пароходик, который, кренясь на правый борт, медленно скользил по
золотистой глади бухты; на капитанском мостике стоял капитан и лично
руководил маневрами суденышка при его подходе к причалу, а рядом с капитаном
находился пассажир в куртке из темного сукна и двубортном жилете; генерал не
слышал об этом человеке до следующего воскресенья, а в воскресенье Летисия
Насарено обратилась к супругу с неслыханной просьбой: «Хочу, чтобы мы пошли
сегодня на вечер поэзии в Национальный театр!» И он согласился пойти с ней
на этот вечер. В тот самый вечер мы стоя прождали президента целых три часа,
обливаясь потом в духоте зала, изнемогая в парадных костюмах, облачиться в
которые нам вменили в обязанность в последнюю минуту. Но вот наконец
заиграли национальный гимн, и мы, аплодируя, повернулись к правительственной
ложе, где появилась толстая послушница в шляпе с кудрявыми перьями и в
чернобурках поверх платья из тафты; не отвечая на приветствия, она уселась
рядом с мальчиком в генеральском мундире, мальчик же, сложив шелковую
перчатку наподобие цветка лилии, помахал ею в ответ на аплодисменты, — его
мать считала, что так приветствовали публику принцы былых времен; больше
никого не было видно в правительственной ложе, но мы были уверены, что он
там, мы ощущали его незримое присутствие, присутствие человека, оберегающего
покой наших душ от бунтующей стихии поэзии, — ведь это он определял силу
нашей любви, силу наших чувств и даже сроки нашей смерти! Да, он был там, в
неосвещенном уголке ложи, невидимый для всех нас, невидимый для поэта; поэт
же представлялся ему могучим минотавром с громоподобным голосом; раскаты
этого голоса раздавались словно в открытом море, а не в тесном зале, они
заставили его превосходительство вознестись против собственной воли и над
этой ложей, и над этим залом, и над самой этой земной минутой, вознестись
высоко-высоко, туда, где трубили золотые горны, где в светлом всплеске их
серебристых звуков возникали триумфальные арки Марса и Минервы, триумфальные
арки славы.
Было четыре часа
пополудни, в освеженном грозою воздухе резвилась мошкара, море успокоилось,
и его превосходительство, выглянув из окна спальни, увидел потрепанный бурей
белый пароходик, который, кренясь на правый борт, медленно скользил по
золотистой глади бухты; на капитанском мостике стоял капитан и лично
руководил маневрами суденышка при его подходе к причалу, а рядом с капитаном
находился пассажир в куртке из темного сукна и двубортном жилете; генерал не
слышал об этом человеке до следующего воскресенья, а в воскресенье Летисия
Насарено обратилась к супругу с неслыханной просьбой: «Хочу, чтобы мы пошли
сегодня на вечер поэзии в Национальный театр!» И он согласился пойти с ней
на этот вечер. В тот самый вечер мы стоя прождали президента целых три часа,
обливаясь потом в духоте зала, изнемогая в парадных костюмах, облачиться в
которые нам вменили в обязанность в последнюю минуту. Но вот наконец
заиграли национальный гимн, и мы, аплодируя, повернулись к правительственной
ложе, где появилась толстая послушница в шляпе с кудрявыми перьями и в
чернобурках поверх платья из тафты; не отвечая на приветствия, она уселась
рядом с мальчиком в генеральском мундире, мальчик же, сложив шелковую
перчатку наподобие цветка лилии, помахал ею в ответ на аплодисменты, — его
мать считала, что так приветствовали публику принцы былых времен; больше
никого не было видно в правительственной ложе, но мы были уверены, что он
там, мы ощущали его незримое присутствие, присутствие человека, оберегающего
покой наших душ от бунтующей стихии поэзии, — ведь это он определял силу
нашей любви, силу наших чувств и даже сроки нашей смерти! Да, он был там, в
неосвещенном уголке ложи, невидимый для всех нас, невидимый для поэта; поэт
же представлялся ему могучим минотавром с громоподобным голосом; раскаты
этого голоса раздавались словно в открытом море, а не в тесном зале, они
заставили его превосходительство вознестись против собственной воли и над
этой ложей, и над этим залом, и над самой этой земной минутой, вознестись
высоко-высоко, туда, где трубили золотые горны, где в светлом всплеске их
серебристых звуков возникали триумфальные арки Марса и Минервы, триумфальные
арки славы. «Не вашей славы, мой генерал!» Он видел героев-богатырей,
атлетов-знаменосцев, видел черных псов с мертвой хваткой, мощных боевых
коней с железными копытами, видел копья и алебарды рыцарей в шляпах с
жестким плюмажем, видел, как эти рыцари захватили странное чужое знамя. —
«Захватили во славу не вашего оружия, мой генерал!» Он видел когорты
яростных юношей, бросивших вызов солнцам красного лета и снегам и ветрам
ледяной зимы, и ночи, и морозу, и ненависти, и смерти — ради вечной славы и
бессмертия родины, бессмертия страны, которая была куда более величественной
и славной, нежели та, что представлялась ему в бреду лихорадки, когда он был
босоногим солдатом гражданской войны; он почувствовал себя ничтожным и
жалким, услышав небывалый взрыв аплодисментов, и, присоединяясь к ним в
темноте своего угла, думал: «Мать моя Бендисьон Альварадо вот это
действительно триумф! По сравнению с ним все что устраивают эти люди в мою
честь сущее дерьмо!» Он чувствовал себя обделенным и одиноким, был подавлен
духотой и зловредными длинноногими москитами санконами, удручен колоннами с
золотой лепниной и выцветшим бархатом своей почетной ложи.