Он
даже губами не пошевелил, чтобы возразить нунцию, хотя сам, сам, лично сам
был свидетелем чуда, свидетелем таинственного преображения простыни. «Я ведь
сам завернул тебя в эту простыню мать своими собственными руками и я увидел
чудо когда испугался тишины твоей смерти когда проснулся на раннем рассвете
когда мне показалось что мир опустился на дно моря я был свидетелем чуда
черт подери!» Но ничего этого он не сказал нунцию, моргнул дважды, не смыкая
век, как это делают игуаны, слабо улыбнулся, вздохнул и негромко произнес:
«Хорошо, отец, пусть будет по-вашему. Но я предупреждаю вас, что вы всю
жизнь будете нести бремя своих слов. Повторяю буква за буквой, чтобы вы не
забыли нигде и никогда, до гробовой доски не забыли того, что я вам сказал:
всю свою жизнь вы будете нести бремя своих слов. Я не отвечаю за вас, святой
отец!»
Мир пребывал в оцепенении всю ту неделю дурных предчувствий, в течение
которой он не вылезал из гамака даже для того, чтобы поесть, — лежал,
отгоняя опахалом птиц, которые привыкли садиться ему на плечи, отмахиваясь
от соскальзывающих на него сквозь листву навеса солнечных зайчиков, которых
он принимал за тех же птиц. В течение этой недели он никого не принял и не
отдал ни одного распоряжения, однако толпы фанатиков при полном бездействии
сил общественного порядка напали на дворец Апостолической нунциатуры,
разграбили находившийся в нем музей исторических реликвий, схватили нунция,
который сидел в эти часы сиесты в бассейне внутреннего дворика, вытащили его
голым на улицу и обделали. «Представляете себе, мой генерал?» Но он даже не
шелохнулся в своем гамаке, даже бровью не повел в ответ на эту новость,
точно так же, как на ту, что нунция прогуливают на осле по торговому
кварталу, обливают его с балконов помоями, кричат ему: «Эй ты, мисс Ватикан!
— кричат: — Роди младенца, толстобрюхий!» И только после того, как стало
известно, что полумертвого нунция приволокли на рыночную мусорную свалку и
оставили там на куче нечистот, он вылез из гамака и, отмахиваясь от птиц,
как от мух, отправился в зал заседаний. Он появился там, делая такие
движения руками, словно снимал с лица паутину траура, хотя и не снял с
рукава черную траурную повязку. Он глянул на всех опухшими от бессонницы
глазами и приказал соорудить для нунция плот, посадить его на этот плот с
трехдневным запасом продуктов и оставить в открытом море, на пути кораблей
из Европы, дабы весь мир узнал, как расправляются с чужеземцами, которые
замахиваются на величие нашей родины: «Пусть сам папа усвоит раз и навсегда,
что он папа у себя в Риме, на своем золотом троне, а здесь я — это я, черт
подери, дерьмовые юбконосцы!» Предупреждение оказалось действенным, и еще до
конца того года возобновилось обсуждение вопроса о канонизации Бендисьон
Альварадо, о причислении ее к лику святых. Был открыт доступ к ее нетленному
телу, гроб установили в главном нефе кафедрального собора, на хорах пели
аллилуйю, объявленное было состояние войны с Ватиканом прекратилось, толпы
народа на площади де Армас славили имя Господа и выкрикивали здравицы в
честь мира, незамедлительно была дана аудиенция аудитору Святейшей
ритуальной конгрегации, прокурору и постулатору веры монсеньеру Деметрио
Алдоусу, прозванному эритрейцем, который прибыл с миссией изучить до
мельчайших подробностей жизнь Бендисьон Альварадо, дабы не оставалось ни
малейших сомнений в ее святости.
Был открыт доступ к ее нетленному
телу, гроб установили в главном нефе кафедрального собора, на хорах пели
аллилуйю, объявленное было состояние войны с Ватиканом прекратилось, толпы
народа на площади де Армас славили имя Господа и выкрикивали здравицы в
честь мира, незамедлительно была дана аудиенция аудитору Святейшей
ритуальной конгрегации, прокурору и постулатору веры монсеньеру Деметрио
Алдоусу, прозванному эритрейцем, который прибыл с миссией изучить до
мельчайших подробностей жизнь Бендисьон Альварадо, дабы не оставалось ни
малейших сомнений в ее святости. «Вы пробудете здесь столько, сколько
пожелаете,» — сказал президент эритрейцу, задерживая его руку в своей, и
сразу проникся доверием к этому темнокожему абиссинцу, так как тот больше
всего на свете любил жизнь, ел игуановые яйца, обожал петушиные бои,
темперамент мулаток, танцы, всю ту фигню, что обожаем и мы, мой генерал!
Потому-то перед этим чертовым законником веры были открыты все запретные
двери, было велено не чинить ему никаких препятствий, чтобы он мог
убедиться, что в этом безбрежном царстве скорби нет ничего скрытого от глаз
человеческих, ничего такого, что могло бы поставить под сомнение святость
Бендисьон Альварадо, святость, которая была предопределена свыше. «Вся
страна в вашем распоряжении, святой отец, — вот она!» Солдаты навели
порядок во дворце Апостолической нунциатуры, перед которым встречали рассвет
бесконечные вереницы выздоровевших прокаженных, валом валившие туда, чтобы
показать молодую чистую кожу; исцеленные от пляски святого Витта
демонстрировали тем, кто не верил в их исцеление, как ловко они вдевают
нитки в иголки; те, кто разбогател, играя в рулетку, показывали свои
выигрыши, объясняя, что выиграли они благодаря помощи Бендисьон Альварадо,
которая являлась им во сне и подсказывала номера; ко дворцу нунциатуры
приходили те, кто разыскал без вести пропавших, кто нашел тела своих утопших
близких, приходили те, кто раньше не имел ничего, а теперь имеет все, и все
эти бесконечные вереницы людей проходили через душный кабинет, украшенный
аркебузами, которыми некогда истребляли каннибалов, и панцирями ископаемых
черепах сэра Уолтера Рэли, через кабинет, где неутомимый эритреец выслушивал
всех, никому не задавая вопросов и ни с кем не вступая в дискуссию; он сидел
весь мокрый от пота, безразличный к вони множества человеческих тел,
непрестанно дымил дешевой сигарой, хотя в кабинете и так было нечем дышать,
и подробно записывал показания свидетелей святости Бендисьон Альварадо,
заставляя их подписываться под этими показаниями или полным именем, или
ставить крестик, или отпечаток пальца, — «Как вы, мой генерал!» Каждый
подписывался, как умел, и уходил, тут же входил следующий, ничем неотличимый
от предыдущего, и начинал: «У меня была чахотка, святой отец».