Однако
Хосе Игнасио Саенс де ла Барра и не подумал подчиниться: «Это невозможно,
генерал! Нет такого места на свете, куда я мог бы войти без Лорда Кехеля».
Так что пес постоянно входил в кабинет вместе с хозяином и спокойно дремал у
его ног, пока хозяин и генерал вели будничный счет отрубленным головам, но
стоило генералу повысить голос, как пес тотчас предостерегающе подымался и
алчно напрягался всем телом. «Его человеческие поразительно женские глаза
мешали мне думать я вздрагивал от его человеческого дыхания от его морды
пошел пар весь он заклокотал как солдатский котел и подпрыгнул клацнув
зубами как только я стукнул кулаком по столу от ярости потому что в
очередном мешке обнаружил голову одного из своих самых старых адъютантов».
Этот адъютант к тому же был его давним, испытанным партнером по игре в
домино, можно сказать, другом-приятелем, так что он не мог не выйти из себя:
«Хватит, черт подери! Кончилась катавасия!» Однако Хосе Игнасио Саенс де ла
Барра, как всегда, смирил его гнев — не столько при помощи аргументов,
сколько сладкой велеречивостью безжалостного дрессировщика диких псов. По
ночам генерал казнился мыслью, что подчиняется этому типу, этому Саенсу де
ла Барра, единственному из смертных, кто осмеливается вести себя с ним как с
вассалом; наедине с самим собой генерал восставал против его тайной империи,
решался стряхнуть с себя рабское повиновение, которое постепенно становилось
привычным, заполняло собой всю структуру его власти. «Завтра же кончится вся
эта катавасия, — бормотал он, — хватит, черт подери! В конце концов,
Бендисьон Альварадо родила меня не для того, чтобы я выполнял приказы, а для
того, чтобы приказывал!» Однако все его ночные установления рассыпались в
прах в тот самый миг, когда к нему входил в сопровождении своего пса Хосе
Игнасио Саенс де ла Барра, — генерал вновь становился его добычей,
ослепленный изысканными манерами, живой гарденией в петлице, звучным
голосом, ароматом лосьонов, сверканием изумрудных запонок в накрахмаленных
манжетах, внушительной тростью, строгой красотой этого самого необходимого и
самого невыносимого человека. — «Из всех, кого только видели мои глаза!» Но
он говорил: «Не будем преувеличивать, Начо, выполняйте свой долг!» И
продолжал принимать мешки с отрубленными головами, расписываясь, не глядя,
на очередных квитанциях, погружаясь в зыбучие пески своей власти — безо
всякой опоры под ногами, — как в бездну; он спрашивал себя на каждом шагу,
каждое утро, у каждого окна, являющего ему каждодневное море: «Что стряслось
с этим миром? Ведь уже одиннадцать, а в этом мертвом доме не видать ни души!
Есть тут кто-нибудь?» — окликал он, но ответа не было — он был один,
совсем один, и ему казалось, будто он не у себя во дворце, а в какой-то
чужой обители. «Куда подевались вереницы босых денщиков которые разгружали
тяжелые вьюки со спин ослов и носились по коридорам с корзинами полными
овощей кур и плодов куда подевались лужи протухшей воды выплеснутой моими
болтливыми бабенками из цветочных кувшинов чтобы поставить в них свежие
цветы взамен увядших за ночь куда подевались эти женщины которые
проветривали и скребли птичьи клетки и выбивали на балконах ковры колотя по
ним сухими вениками в ритме песни «Сусанна приди ко мне Сусанна твоей любви
я жажду» куда подевались мои худосочные недоноски которые справляли нужду за
каждой дверью и струйками из своих пипок рисовали двугорбых верблюдов на
стенах зала заседаний куда подевались мои суматошные чиновники гонявшие из
ящиков своих письменных столов несушек откладывающих там яйца куда
подевались шлюхи крутившие любовь с солдатами в общих нужниках куда
подевались мои бесчисленные дворняги что облаивали дипломатов кто снова
турнул моих паралитиков с лестниц кто выгнал из розовых кущей моих
прокаженных кто устранил неизменных моих подхалимов?» Последних близких ему
людей из генералитета он едва различал, как за глухим забором, за спинами
новых своих приближенных, отвечающих за его безопасность; ему оказывали чуть
ли не милость, предоставляя возможность выступить на заседании нового совета
министров, состав которого утверждал не он, — то были шесть докторов наук в
похоронных сюртуках и крахмальных воротничках, спешившие опередить его мысли
и решавшие государственные дела без консультации с ним.
— «Из всех, кого только видели мои глаза!» Но
он говорил: «Не будем преувеличивать, Начо, выполняйте свой долг!» И
продолжал принимать мешки с отрубленными головами, расписываясь, не глядя,
на очередных квитанциях, погружаясь в зыбучие пески своей власти — безо
всякой опоры под ногами, — как в бездну; он спрашивал себя на каждом шагу,
каждое утро, у каждого окна, являющего ему каждодневное море: «Что стряслось
с этим миром? Ведь уже одиннадцать, а в этом мертвом доме не видать ни души!
Есть тут кто-нибудь?» — окликал он, но ответа не было — он был один,
совсем один, и ему казалось, будто он не у себя во дворце, а в какой-то
чужой обители. «Куда подевались вереницы босых денщиков которые разгружали
тяжелые вьюки со спин ослов и носились по коридорам с корзинами полными
овощей кур и плодов куда подевались лужи протухшей воды выплеснутой моими
болтливыми бабенками из цветочных кувшинов чтобы поставить в них свежие
цветы взамен увядших за ночь куда подевались эти женщины которые
проветривали и скребли птичьи клетки и выбивали на балконах ковры колотя по
ним сухими вениками в ритме песни «Сусанна приди ко мне Сусанна твоей любви
я жажду» куда подевались мои худосочные недоноски которые справляли нужду за
каждой дверью и струйками из своих пипок рисовали двугорбых верблюдов на
стенах зала заседаний куда подевались мои суматошные чиновники гонявшие из
ящиков своих письменных столов несушек откладывающих там яйца куда
подевались шлюхи крутившие любовь с солдатами в общих нужниках куда
подевались мои бесчисленные дворняги что облаивали дипломатов кто снова
турнул моих паралитиков с лестниц кто выгнал из розовых кущей моих
прокаженных кто устранил неизменных моих подхалимов?» Последних близких ему
людей из генералитета он едва различал, как за глухим забором, за спинами
новых своих приближенных, отвечающих за его безопасность; ему оказывали чуть
ли не милость, предоставляя возможность выступить на заседании нового совета
министров, состав которого утверждал не он, — то были шесть докторов наук в
похоронных сюртуках и крахмальных воротничках, спешившие опередить его мысли
и решавшие государственные дела без консультации с ним. «Черт подери! В
конце концов, правительство — это я!» — пробовал он разбушеваться, однако
Хосе Игнасио де ла Барра невозмутимо разъяснил ему: «Ничего подобного,
генерал! Вы не правительство, а власть!» Он изнывал от тоски, играя по
вечерам в домино, безнадежно скучал, даже если его партнерами были самые
изощренные игроки, ибо все равно ему не удавалось проиграть ни одной партии,
на какие бы хитрые уловки он ни пускался; он вынужден был не менее часа
ждать обеда, ибо проверяльщики пищи не допускали его к столу, пока не
перепробуют каждый кусочек; из его тайников исчезали банки с медом, и он
жаловался Саенсу де ла Барра: «Какая это, к черту, власть? Разве о такой
власти я думал?» На что Саенс де ла Барра отвечал, что, мол, другой власть
не бывает.