Ибо все было
предусмотрено: за состоянием тела тщательно следили, подновляя по мере
надобности слой косметики и парафина, в сезон дождей из глазных впадин
покойной удаляли плесень, армейские швеи так следили за платьем, что
казалось, будто покойницу обрядили в него только вчера, они же следили за
свежестью венка из цветов апельсинового дерева и за белизной фаты непорочной
невесты, которую ей не довелось надеть при жизни. «Пусть кто-нибудь в этом
борделе идолопоклонников посмеет сказать что ты не похожа на свой портрет
мать! Пусть кто-нибудь посмеет усомниться!» И никто не посмел в этом
усомниться, как никто не посмел забыть, кому принадлежит власть —
принадлежит и будет принадлежать во веки веков — и здесь, и там, и повсюду,
вплоть до самых нищих селений в заболоченных пойменных лесах. В этих глухих,
забытых Богом местах однажды в полночь появился допотопный колесный пароход,
зашлепал плицами по воде, замелькал горящими на палубе огнями, а люди на
берегу встречали его с пасхальными барабанами, думая, что вернулись прежние
славные времена. «Да здравствует настоящий мужчина! — раздались крики. —
Благословен тот, кто возвращается во имя правды!» И люди вплавь устремлялись
к пароходу, спеша доставить туда всякую живность и сочные плоды. Они
взбирались на палубу, перелезая через деревянные резные перила, дабы
смиренно сложить свои дары у ног человека власти, чьи игральные кости
предопределяли судьбы родины, но их подводили к гробу. И они, пораженные,
застывали перед ним, глазея на каменную соль и колотый лед, которыми был
обложен гроб, а гроб, многократно множась, отражался в похожих на застывшие
луны зеркалах, выставленный на публичное обозрение посреди президентской
каюты, под вертящимися лопастями допотопных вентиляторов. Много месяцев шел
этот древний прогулочный пароход в экваториальных широтах, проходя вблизи
намытых течением эфемерных островов, пока не заблудился в кошмаре водорослей
бесчисленных притоков, где исчезло время, где цветы гардении обладали
разумом, а игуаны — крыльями, и там, на краю света, пароход сел на мель,
плицы его деревянных колес заскребли по золотому песку, колеса сломались,
пароход полузатонул, колотый лед растаял, растаяла каменная соль, тело
покойницы вздулось в гробу и плавало в месиве опилок. «Но именно тогда и
произошло чудо, мой генерал! Именно тогда мы увидели, что она открыла глаза,
увидели, что они светятся, как цветки аконита в январе, как лунный камень,
мой генерал! Даже самые недоверчивые из нас видели, как запотела от ее
дыхания стеклянная крышка гроба, как на лице ее выступили капельки пота,
увидели, как она улыбнулась. Вы не представляете себе, что там началось, мой
генерал, что там творилось! Мы собственными глазами видели, как жеребились
бесплодные от природы мулы, как на селитре вырастали цветы, видели
глухонемых, пораженных звуками собственного голоса.
Вы не представляете себе, что там началось, мой
генерал, что там творилось! Мы собственными глазами видели, как жеребились
бесплодные от природы мулы, как на селитре вырастали цветы, видели
глухонемых, пораженных звуками собственного голоса. «Чудо! Чудо! Чудо!» —
кричали недавние глухонемые, толпа разбила вдребезги стеклянную крышку гроба
и едва не разорвала на части тело покойной, ибо каждый стремился заполучить
какую-нибудь реликвию, так что пришлось выслать батальон гренадеров, — и те
с трудом сдерживали напор обезумевших людей. Они валом валили к пароходу, со
всех карибских островов, разбрызганных, как семя, по лону моря, валили и
валили, зачарованные вестью, что душа вашей матушки Бендисьон Альварадо
получила от Господа способность противостоять законам природы. Этим людям
продавали нити от савана вашей матушки, продавали сшитые из него ладанки,
продавали воду из ее гроба, продавали бумажные иконки с ее святым ликом
королевы, а толпы все увеличивались и увеличивались, столпотворение
сделалось чудовищным, как будто это напирали не люди, а тупое стадо
неукротимых быков, чьи копыта разрушают все на своем пути и громыхают, как
землетрясение. Вы и сейчас можете это услышать, мой генерал, услышать даже
отсюда, если прислушаетесь хорошенько. Прислушайтесь!» И он, сложив ладонь
ковшиком, приставил ее к уху, в котором к тому времени уже меньше жужжало,
внимательно прислушался и — «О мать моя Бендисьон Альварадо!» — услышал
нескончаемый громоподобный гул, а затем увидел в окне бурлящую топь огромной
толпы, заполонившей все пространство до самого горизонта, увидел лавину
горящих свечей, которая вползала в город, как надвигающийся день, пылая
ярче, чем лучезарный полдень дня всамделишного, — это его мать, мать его
души Бендисьон Альварадо возвращалась в город, которого всегда боялась, где
ее тревожили древние страхи уроженки плоскогорья; она вступала в этот город
так же, как вступила в него впервые, — на плечах толп, но тогда это было в
безумной пучине войны, когда все вокруг пахло сырым мясом битвы, а теперь
Бендисьон Альварадо вносили в город мирные толпы, и теперь ей нечего было
бояться в этом городе, потому что ее сын приказал вырвать из школьных
учебников страницы о вице-королях, приказал разрушить их памятники. «И
вообще все памятники которые тревожили твой сон мать!» Ей нечего было
бояться на плечах у мирных толп, несших ее не в гробу, а так, под открытым
небом, но, хотя ее несли не в гробу, ее не было видно под грудой золотых
даров, преподнесенных ей за долгое время ее долгой дороги через леса,
равнины и горы потрясенного царства скорби. Она была завалена золотыми
костылями — дарами исцелившихся паралитиков, золотыми звездами — дарами
спасшихся от кораблекрушения, золотыми фигурками младенцев — дарами
отчаявшихся женщин, которые страдали бесплодием и которым срочно пришлось
рожать под ближайшим кустом.