Тогда он решительно отворачивался к
стене: «Я лучше откажусь от сладостных мук твоей бездонной любви, но никогда
не уступлю этим разбойникам Господа, этим коршунам, которые столько столетий
клевали печень родины. Ни за что! Они не вернутся!» И все-таки они
вернулись, мой генерал! Они возвращались в страну через самые узкие и
незаметные щели, выполняя ваше конфиденциальное распоряжение: тихо и скрытно
высаживаться в потаенных бухтах. Возвращались все, о ком просила Летисия, и
всем им возместили понесенные ими убытки, возместили с лихвой, а затем
вернули церкви все конфискованное имущество, всю ее собственность, отменили
законы о гражданском браке и законы о разводе, отменили закон об отделении
школы от церкви — отменили все законы, которые были приняты в отместку за
отказ канонизировать Бендисьон Альварадо, да пребудет она в Царствии Божием!
«Какого тебе еще надо?» Однако Летисии Насарено еще много чего было надо, и
однажды она попросила его: «Приложи ухо к моему животу, и ты услышишь, как
подает голос ребенок, который растет там, в животе». Она сама была испугана
этим голосом, исходившим из ее нутра, из ее чрева, где в лоне благодатных
околоплодных вод, в блаженном раю плодного места, зашевелилась новая плоть.
«Твоя плоть», — сказала Летисия, и он приложил к ее животу ухо, которым
лучше слышал, в котором меньше жужжало, и услыхал, как бьется сердце его
ребенка. «Дитя нашего смертного греха, — сказала Летисия, — ребенок нашей
греховной любви, наш сын, который будет наречен Эммануэлем, ибо это имя
божественное, и на челе у него будет сиять знак его знатного происхождения,
и унаследует он от матери дух самопожертвования, а от родителя — величие, и
будет он, как отец, по велению самой судьбы незримым поводырем всего сущего,
но он же будет проклят небом и ославлен своей родиной как
незаконнорожденный, если отец не освятит у алтаря то, что столько лет было
развратом, греховным сожительством, святотатством!» И тогда он встал,
отшвыривая кружевную пену полога над постелью, дыхание его стало подобным
клокотанию корабельного котла, и со дна его души вырвался яростный вопль:
«Никогда! Скорей умру, чем женюсь!» Он удалился, шаркая громадными ножищами,
топая по залам ставшего ему чуждым дворца, былое великолепие которого
засверкало вновь после бесконечно долгой ночи официального траура по случаю
кончины Бендисьон Альварадо. Был сорван с карнизов истлевший креп траурных
занавесей, свет заливал покои, в окна врывалось дыхание моря, на балконах
цвели цветы, звучали военные марши, и все это во исполнение приказа,
которого он не отдавал, который был отдан не им, но который, без сомнения,
был в его стиле: в нем была спокойная решительность его тона и его
безапелляционность. Поэтому он и одобрил этот приказ: «Согласен!» А в силу
другого приказа, который тоже был отдан не им, но тоже был им одобрен,
раскрыли свои двери закрытые было храмы, вернулись в распоряжение святых
отцов монастыри и кладбища, были восстановлены церковные праздники и великий
пост — в распахнутые настежь балконные двери доносилось пение
коленопреклоненных толп, тех самых, что совсем недавно славословили его, а
ныне ликовали по случаю прибытия в страну Образа Господня.
Поэтому он и одобрил этот приказ: «Согласен!» А в силу
другого приказа, который тоже был отдан не им, но тоже был им одобрен,
раскрыли свои двери закрытые было храмы, вернулись в распоряжение святых
отцов монастыри и кладбища, были восстановлены церковные праздники и великий
пост — в распахнутые настежь балконные двери доносилось пение
коленопреклоненных толп, тех самых, что совсем недавно славословили его, а
ныне ликовали по случаю прибытия в страну Образа Господня. Образ этот
доставили на одном из кораблей во исполнение распоряжения Летисии, одного из
многих ее распоряжений, которые рождались в спальне, которые Летисия
отдавала самочинно, а он затем вынужден был их публично одобрять, делая вид,
что это его собственные распоряжения, настаивая на них ради поддержания в
чужих глазах своего авторитета. Летисия была тайной движущей силой
бесконечных процессий верующих, за которыми он с удивлением наблюдал из
своего окна, отмечая их гораздо большую многолюдность, большую массовость,
нежели это имело место, когда толпы фанатиков шли на поклонение праху
Бендисьон Альварадо. Память о Бендисьон Альварадо всячески искоренялась, те
же толпы верующих развеяли по ветру истлевшие лохмотья ее подвенечной фаты и
прах ее костей, надгробная плита с ее именем была перевернута и вмурована в
стену склепа лицевой стороной, дабы ничто не напоминало о покойной торговке
птицами, которая всю жизнь не выпускала из рук свои кисточки, придавая
сереньким птахам окраску иволги. «И все это по твоему приказу по твоему
повелению потому что ты не могла допустить чтобы память о другой женщине
бросала тень на твою любовь ко мне Летисия Насарено моей беды сукина дочь!»
Летисия изменила его в таком возрасте, когда человек не меняется, разве что
смерть преображает его, и всякими постельными выбрыками сломила его
сопротивление относительно женитьбы, победила его детское упрямство, — мол,
«скорей умру, чем женюсь», — и заставила надеть новый бандаж, — «а то
старый болтается, как бубенчик заблудившейся в темноте овцы», — заставила
надеть лакированные сапоги, в которых он танцевал первый вальс с королевами
красоты, заставила пристегнуть к левому сапогу золотую шпору, подаренную ему
Великим Адмиралом как символ верховной власти, носимый до самой смерти,
заставила облачиться в расшитый золотом и украшенный позументами китель с
тяжелыми, точно у статуи, эполетами, который он не надевал с тех
незапамятных времен, когда еще вылезал на свет Божий, когда в оконце
президентской кареты можно было мельком увидеть задумчивый профиль,
печальный взор, скорбный жест руки в шелковой перчатке; заставила надушиться
мужскими духами, пристегнуть боевую саблю, пришпилить все медали и ленту
кавалера ордена Гроба Господня, которым Папа Римский наградил его за
возвращение церкви конфискованного имущества.