И лишь в мертвые часы сиесты
все замирало, все останавливалось, а он в эти часы спасался от зноя в
полумраке женского курятника и, не выбирая, налетал на первую попавшуюся
женщину, хватал ее и валил поперек постели, не раздевая и не раздеваясь сам,
не заперев за собой дверь, и весь дворец слышал его тяжелое сопение, его
собачье повизгивание, его торопливую задышку, частое позвякивание шпоры,
вызванное мелкой дрожью в ноге; и был слышен полный ужаса голос женщины,
которая в эти любовные минуты пыталась сбросить с себя взгляды своих тощих,
худосочных недоносков: «Вон отсюда! марш во двор! нечего вам на это
смотреть! нельзя детям смотреть на это!» И словно тихий ангел пролетал по
небу отечества, смолкали голоса, замирало всякое движение, вся страна
прикладывала палец к губам: «Тсс!.. не дышите!.. тихо!.. генерал занимается
любовью!..» Но те, кто знал его хорошо, не принимали на веру даже эту
передышку в жизни государства, не верили, что он занят любовными утехами,
ибо все прекрасно знали, что он имеет обыкновение раздваиваться: в семь
вечера видели его играющим в домино, но ровно в семь вечера он же выкуривал
москитов из зала заседаний при помощи горящего коровьего навоза; никто не
мог знать наверняка ничего, пока не гас свет во всех окнах и не раздавался
скрежет трех замков, грохот трех щеколд и лязг трех цепочек на дверях его
спальни, пока не доносился оттуда, из спальни, глухой удар, вызванный
падением на каменный пол поваленного усталостью тела, после чего можно было
услышать учащенное дыхание уснувшего младенческим сном старого человека,
дыхание, которое становилось все более ровным и глубоким по мере того, как
все выше подымался на море ночной прилив; и тогда арфы ветра заглушали в
барабанных перепонках стрекот цикад, широкая пенистая волна набегала на
улицы старинного города вице-королей и буканьеров, затапливала, хлынув через
все окна, дворец, и улитки прилипали к зеркалам, в зале заседаний разевали
пасти акулы, а волна подымалась выше самой высокой отметки доисторического
океана, заполоняла землю, пространство и время, и только он один плыл по
лунному морю своих сновидений, одинокий утопленник в полевой форме, в
сапогах с золотой шпорой, плыл, зарывшись лицом в ладони, как в подушку.
То, что он раздваивался, одновременно пребывая в разных местах,
подымался на второй этаж, в то же самое время спускаясь на первый, созерцал
в одиночестве морские дали и в то же время содрогался в судорогах любовной
утехи, — все это отнюдь не было проявлением каких-то особых свойств его
выдающейся личности, как утверждали подхалимы, и не было массовой
галлюцинацией, как утверждали противники; просто-напросто у него был
двойник, точнейшая его копия, преданный ему, как собака, готовый ради него
на все — Патрисио Арагонес, человек, которого нашли, в общем, случайно, ибо
никто его специально не искал; случилось так, что однажды президенту
доложили: «Мой генерал, какая-то карета, точь-в-точь президентская,
разъезжает по индейским селениям, а в ней какой-то проходимец, выдающий себя
за вас, и не без успеха, мой генерал! Люди видели его печальные глаза в
полутьме кареты — ваши глаза, мой генерал; видели его бледные губы — ваши
губы, мой генерал; видели, как он женственной, подобной вашей, рукой в
шелковой перчатке бросает из оконца кареты горсти соли больным, которые
стоят на коленях вдоль дороги, а за каретой скачут двое верховых в
офицерской форме и собирают деньгу за эту якобы целительную соль.
То, что он раздваивался, одновременно пребывая в разных местах,
подымался на второй этаж, в то же самое время спускаясь на первый, созерцал
в одиночестве морские дали и в то же время содрогался в судорогах любовной
утехи, — все это отнюдь не было проявлением каких-то особых свойств его
выдающейся личности, как утверждали подхалимы, и не было массовой
галлюцинацией, как утверждали противники; просто-напросто у него был
двойник, точнейшая его копия, преданный ему, как собака, готовый ради него
на все — Патрисио Арагонес, человек, которого нашли, в общем, случайно, ибо
никто его специально не искал; случилось так, что однажды президенту
доложили: «Мой генерал, какая-то карета, точь-в-точь президентская,
разъезжает по индейским селениям, а в ней какой-то проходимец, выдающий себя
за вас, и не без успеха, мой генерал! Люди видели его печальные глаза в
полутьме кареты — ваши глаза, мой генерал; видели его бледные губы — ваши
губы, мой генерал; видели, как он женственной, подобной вашей, рукой в
шелковой перчатке бросает из оконца кареты горсти соли больным, которые
стоят на коленях вдоль дороги, а за каретой скачут двое верховых в
офицерской форме и собирают деньгу за эту якобы целительную соль. Подумать
только, мой генерал, какое кощунство!» Но он не стал приказывать, чтобы
жулика немедленно покарали, а велел тайком доставить его во дворец, с мешком
на голове, чтобы никто не спутал проходимца с президентом; а когда
проходимец был доставлен, генерал испытал странное чувство унижения, увидев
со стороны как бы себя самого, — унизительным было положение какого-то
равенства с этим прохвостом. «Черт подери, ведь этот человек — я», —
сказал он сам себе, хотя в то время это было далеко не так, тот человек даже
не умел подражать его властному голосу, и линия жизни на ладони прохвоста
была обозначена совершенно четко; вот это его и растревожило больше всего,
именно поэтому он не отдал приказа о расстреле негодяя: боялся, что линия
судьбы у того на руке может как-то повлиять на его собственную судьбу; мысль
о том, чтобы сделать Патрисио Арагонеса своим официальным двойником, пришла
гораздо позднее, когда он убедился, что это опасение не имеет под собою
почвы. К тому времени Патрисио Арагонес уже успел преспокойно пережить шесть
покушений, приобрел привычку шаркать ногами, намеренно доведенными до
плоскостопия ударами деревянного молотка по подошвам, страдал от шума в ушах
и от килы, больше всего зимою и чаще всего под утро, научился возиться с
золотой шпорой так, что казалось, будто перепутались все ее ремешки и
пряжки; это делалось для того, чтобы тянуть время на аудиенциях, якобы
пристегивая шпору и бормоча при этом: «Черт бы их подрал, эти пряжки, и этих
фламандских кузнецов, ничего не умеют делать!» Из балагура и говоруна, каким
он был, когда работал стеклодувом у своего отца, он превратился в угрюмого
молчуна, который не обращал внимания на слова, высказанные вслух, а впивался
в глубину глаз собеседника, чтобы вычитать в них то, о чем не было сказано;
он отучился с ходу отвечать на вопросы, и на любой заданный ему вопрос стал
отвечать вопросом: «А вы как думаете?» — бездельник, праздный мошенник, еще
недавно промышлявший чудесами исцеления калек и убогих, он стал очень
деятельным, ни минуты не сидел на месте, все время проворачивал что-то и
превратился в скупердяя, и смирился с тем, что должен брать женщин с налету,
как петух, и с тем, что должен спать на полу, одетым, без подушки, зарывшись
лицом в ладони; он отказался от личных тщеславных вожделений, от того, чтобы
быть самим собой, от того, что ему на роду было написано — выдувать из
стеклодувной трубки бутылки, чем он и занимался недолгое время, поддавшись
было благим намерениям; все на свете он променял на смертельный риск,
которым отмечена жизнь носителя верховной власти, риск, которому он,
Патрисио Арагонес, подвергался на церемониях закладки первого камня там, где
никогда не будет положен второй, на церемониях открытия чего-то такого, где
он торжественно перерезал ленточку, а вокруг так и кишело врагами, на
церемониях коронования множества эфемерных и недосягаемых королев красоты,
до коих он не смел дотронуться как следует, ибо смирился со своим убогим
уделом: быть не собою, а видимостью кого-то другого; конечно, не скажешь,
что его толкнула на это алчность или что он отрекся от самого себя по
убеждению — у него не было выбора, ибо должность пожизненного притворщика с
окладом в пятьдесят песо в месяц, возможность жить королем, не будучи
таковым, были дарованы ему взамен смертной казни, — чего уж тут крутить
носом? Но однажды ночью хозяин застал Патрисио Арагонеса подавленным, тяжко
вздыхающим в душистых кустах жасмина на берегу моря и, обеспокоившись
взаправду, спросил у Патрисио, что случилось, не отравил ли его кто во время
обеда или, может, его сглазили, что он такой пришибленный, на что Патрисио
Арагонес отвечал: «Никак нет, мой генерал, хуже!» И тут выяснилось, что в
субботу он короновал королеву карнавала и танцевал с нею первый вальс, а
теперь никак не найдет дверь, в которую можно было бы спровадить это
воспоминание, не найдет дорогу, по которой можно бы убежать от него, ибо та
женщина — самая красивая женщина в мире, из тех, что хороши, да не наши,
мой генерал! если б вы ее видели! И тогда генерал со вздохом облегчения
сказал, что это фигня — так изводиться из-за бабы, но что он понимает — у
Патрисио безбабье, и предложил похитить ту красотку, как он это делал не раз
со всякими недотрогами, которые потом с удовольствием жили с ним.