И генерал Сатурно Сантос
поцеловал землю у ног президента и сказал: «Разрешите мне служить вам верой
и правдой, мой генерал, до тех пор, пока я смогу держать мачете, пока оно
будет петь в моих руках!» И он принял генерала Сатурно Сантоса к себе на
службу, сделал его своим гуардаэспальдасом, с тем, однако, условием, чтобы
тот никогда не стоял у него за спиной; он также сделал его своим напарником
по игре в домино — в четыре руки они обчистили до последнего сентаво не
одного свергнутого диктатора, сбежавшего вместе с казной в нашу страну; он
повсюду возил его с собой в президентской карете, таскал на дипломатические
приемы, босого, как всегда, пахнущего зверем, — даже собаки шарахались от
него, учуяв присущий ему запах ягуара, а супругам послов от этого запаха
становилось дурно; он велел ему сторожить свой сон, и Сатурно Сантос спал
под дверью его спальни — хозяину спальни было легче на душе от сознания,
что чья-то живая душа спит неподалеку, ибо самого его постоянно мучили
кошмары и он боялся остаться один на один с теми, кто ему снился; много лет
держал он Сатурно Сантоса рядом с собой, хотя и без полного доверия, хотя и
чуточку на расстоянии, но рядом с собой, пока Сатурно Сантоса не одолела
мучительная подагра, от которой он совсем зачах, и мачете больше не пело в
его руке, что заставило Сатурно Сантоса молить о смерти: «Убейте меня, мой
генерал! Только вы имеете на это право!» Но он назначил Сатурно Сантосу
приличную пенсию, наградил медалью за верную службу и отправил умирать на
плоскогорье, в глухое селеньице скотокрадов, где Сантос некогда родился: он
даже на прощание прослезился, когда Сантос, окончательно смирив свою
гордыню, не стыдясь своей немощи, сказал горестно: «Вот видите, мой генерал,
даже самые что ни на есть могутные мужики становятся слабыми, как бабы,
мать-перемать!»
Да, Бендисьон Альварадо хорошо знала и помнила, какую цену должен был
заплатить ее сын, чтобы остаться в президентском кресле, и никто лучше ее не
понимал той ребячьей радости, с какой он наверстывал упущенное, той
нерасчетливости, с какой он направо и налево тратил деньги, обретенные
благодаря власти, транжирил их ради того, чтобы обладать тем, чего был лишен
в детстве и смолоду, но ее возмущало, что люди пользуются его неведением и
по баснословной цене продают ему всякие заграничные финтифлюшки, хотя она
видела, что стоят они грош, во всяком случае, намного дешевле расписанных ею
акварельными красками птиц — подделка птиц требовала хитроумия и сноровки,
однако больше четырех песо за птицу ей никогда не давали. «Я не против твоих
игрушек, — говорила она сыну, — но не мешало бы подумать о будущем; я бы
не хотела увидеть тебя с протянутой шляпой на паперти, когда тебя турнут с
твоего кресла; не дай Бог, конечно, но ведь это может случиться не
сегодня-завтра, и что ты тогда будешь делать? Был бы ты хорошим певцом, или
архиепископом, или матросом, но ты ведь всего-навсего генерал, только и
умеешь, что командовать: ать-два! Разве на это проживешь?» Она советовала
ему зарыть в надежном месте денежки, те, что остаются от правительственных
расходов, чтобы ни одна душа не знала о тайнике, а денежки эти сгодятся,
когда придется уносить ноги, как тем бедным президентам, отвергнутым своей
родиной, тем несчастным, кому досталось в удел одно лишь забвение, кто рад,
как милостыне, прощальному гудку родного корабля: «Почаще вспоминай об этих
людях, что живут в доме на скале, помни, что, глядя на них, ты смотришься в
зеркало».
«Я не против твоих
игрушек, — говорила она сыну, — но не мешало бы подумать о будущем; я бы
не хотела увидеть тебя с протянутой шляпой на паперти, когда тебя турнут с
твоего кресла; не дай Бог, конечно, но ведь это может случиться не
сегодня-завтра, и что ты тогда будешь делать? Был бы ты хорошим певцом, или
архиепископом, или матросом, но ты ведь всего-навсего генерал, только и
умеешь, что командовать: ать-два! Разве на это проживешь?» Она советовала
ему зарыть в надежном месте денежки, те, что остаются от правительственных
расходов, чтобы ни одна душа не знала о тайнике, а денежки эти сгодятся,
когда придется уносить ноги, как тем бедным президентам, отвергнутым своей
родиной, тем несчастным, кому досталось в удел одно лишь забвение, кто рад,
как милостыне, прощальному гудку родного корабля: «Почаще вспоминай об этих
людях, что живут в доме на скале, помни, что, глядя на них, ты смотришься в
зеркало». Но он или не обращал внимания на ее слова, или успокаивал
магической фразой: «Ничего не бойся, мать, потому что народ меня любит!»
Бендисьон Альварадо дожила до глубокой старости, постоянно жалуясь на
бедность, постоянно браня служанок за неэкономные траты на рынке, отказывая
иной раз в обеде даже самой себе, только бы сократить расходы, и никто не
осмелился открыть ей глаза на то, что уже давным-давно она является одной из
самых богатых женщин в мире, ибо все, что перепадало сыну в результате
всяких правительственных сделок и махинаций, он записывал на ее имя; она не
знала, что стала владелицей необозримых земельных угодий и бесчисленных стад
скота, владелицей местных трамвайных линий, владелицей почты, телеграфа и
национальных вод, не знала, что каждое судно, входящее в наши
территориальные воды, плывущее по нашим рекам, обязано платить ей пошлину;
ничего этого она не знала, как не знала и не узнала до самой смерти, что ее
сын вовсе не был таким простачком, великовозрастным дитятей, каким он ей
казался, когда навещал ее в дарованном ей особняке, когда приносил ей в
подарок все эти игрушки, которыми сам же с восхищением забавлялся; она не
знала, что уже тогда он ввел налог на убой скота, что этот налог целиком и
полностью шел в его карман, не знала, что он брал немалые деньги за
протежирование, не гнушался богатыми корыстными подношениями своих
клевретов, кроме того, выигрывал огромные суммы в лотерею — ведь система
розыгрыша лотерейных билетов была детально разработана им самим и безотказно
действовала так, как ему было нужно. Это дельце с лотереей он провернул во
времена, наступившие после его мнимой смерти, а именно: во времена Великого
Шума, сеньор, которые были названы так не из-за того, как это думают многие,
что однажды в ночь на святого Эраклио-мученика через всю страну прокатился
адский подземный грохот, кстати, так и не получивший никакого разумного
объяснения, а из-за того, что в ту пору с превеликим шумом закладывались
повсюду всевозможные стройки, и момент закладки их объявляли величайшими
стройками мира, хотя ни одна из них так и не была завершена; но шуму было
много, сеньор; в ту пору он имел обыкновение созывать государственный совет
в час сиесты, и не во дворце, а в особняке матери, в затененном ветвями
тамариндов дворике; лежа в гамаке и обмахиваясь шляпой, закрыв глаза, он
слушал расположившихся вокруг гамака краснобаев с напомаженными усами,
изнемогающих от жары в своих суконных сюртуках, сдавленных целлулоидными
воротничками говорунов министров, этих ненавистных ему штафирок, которых он
вынужден был терпеть из соображений выгоды; они разглагольствовали, а он,
слушая, как их голоса тонут в шуме крыльев петухов, гоняющихся по двору за
курами, слушая, как неумолчно и монотонно звенят цикады, как где-то по
соседству неутомимый граммофон поет одну и ту же песню: «Сусанна, приди ко
мне, Сусанна!», задремывал, и министры вдруг умолкали почтительно: «Тихо,
генерал уснул!» — однако он, обрывая храп, но не открывая глаз, гаркал:
«Продолжайте, я слушаю!» — и они продолжали, пока он не выбирался из
паутины сиесты, из ее томительной дремоты, и не подводил итог: «Глупости
все, что вы тут наболтали.