И военные показали ему альбомы, на страницах
которых были расклеены те фотографии, чтобы он оценил, какую огромную они
провернули работу, эти гладкие боровы. «Каждый делает свое, мой генерал!» Но
он, не глядя на них, обронил только свое «ага», и тогда они сказали ему
самое главное: что, разумеется, заговорщики действовали не сами по себе, что
они — агенты тайной организации, центр которой находится за границей. «Вот
их эмблема, ваше превосходительство!» И они показали ему эмблему
заговорщиков — скрещение гусиного пера и кинжала, а он сказал: «Ага!» Они
же продолжали свой доклад, из которого явствовало, что все заговорщики давно
скрывались от органов правосудия, боясь ответственности за ранее совершенные
уголовные преступления. И они показали ему альбом, где были помещены
фотокарточки заговорщиков, взятые из полицейских досье: «Вот эти трое —
убиты, а эти двое схвачены и сидят в подземельях Сан-Херонимо, мой генерал!
Как поступить с ними — решение принадлежит вам! Это братья Маурисио и
Гумаро Понсе де Леон, двадцати восьми и двадцати трех лет. Первый из них
дезертировал из рядов вооруженных сил, постоянного места жительства не имеет
и является лицом без определенных занятий; второй преподавал керамическое
дело в ремесленном училище; увидев этого человека, собаки, о которых идет
речь, виляли хвостами от радости и всем своим поведением выказывали ему свою
преданность, что является несомненным и неопровержимым доказательством его
вины, мой генерал!» Но он и тут сказал только свое «ага», однако, подводя в
официальной сводке итоги дня, с похвалой отозвался о трех высших офицерах,
проводивших расследование, и наградил их почетной медалью «За верную
солдатскую службу родине»; он сам вручил им эту медаль и тут же, на
торжественной церемонии награждения, учредил военно-полевой суд, который
приговорил братьев Маурисио и Гумаро Понсе де Леон к расстрелу. «Приговор
должен быть приведен в исполнение по истечении сорока восьми часов с момента
его оглашения, если, конечно, ваше превосходительство не помилует
осужденных».
Все эти сорок восемь часов он задумчиво лежал в своем гамаке в полном
одиночестве, оставаясь глухим к просьбам о помиловании, которые раздавались
со всех концов света; он слушал по радио бесплодную болтовню в Сообществе
Наций, слушал брань, которой его осыпали в нескольких соседних странах,
слушал, как в нескольких соседних странах его хвалят и поддерживают; затем
он принял своих министров и с одинаковым вниманием выслушал как тех, кто
робко говорил о милосердии, так и тех, кто громко настаивал на решительных
мерах; он отказался принять папского нунция, поспешившего к нему с личным
пастырским посланием самого Папы, в котором его святейшество беспокоился о
судьбе двух заблудших овец; он молча выслушивал сообщения о том, что вся
страна взволнована и взбудоражена его молчанием, молча прислушивался к
далекой перестрелке, молча воспринял гул взрыва, происшедшего без всяких
видимых причин на военном корабле, что стоял на рейде, у входа в бухту.
Все эти сорок восемь часов он задумчиво лежал в своем гамаке в полном
одиночестве, оставаясь глухим к просьбам о помиловании, которые раздавались
со всех концов света; он слушал по радио бесплодную болтовню в Сообществе
Наций, слушал брань, которой его осыпали в нескольких соседних странах,
слушал, как в нескольких соседних странах его хвалят и поддерживают; затем
он принял своих министров и с одинаковым вниманием выслушал как тех, кто
робко говорил о милосердии, так и тех, кто громко настаивал на решительных
мерах; он отказался принять папского нунция, поспешившего к нему с личным
пастырским посланием самого Папы, в котором его святейшество беспокоился о
судьбе двух заблудших овец; он молча выслушивал сообщения о том, что вся
страна взволнована и взбудоражена его молчанием, молча прислушивался к
далекой перестрелке, молча воспринял гул взрыва, происшедшего без всяких
видимых причин на военном корабле, что стоял на рейде, у входа в бухту.
«Одиннадцать убитых, мой генерал, восемьдесят два раненых, корабль вышел из
строя!» — «Хорошо», — проговорил он, глядя в окно спальни на пылающий у
входа в бухту ночной костер. То началась последняя ночь двух приговоренных к
смерти узников, двух братьев, ожидавших исполнения приговора на военной базе
Сан-Херонимо. Он вспомнил их в эти часы такими, какими видел на фотографиях:
с одинаковыми — сразу видно, что братья, — бровями, представил, как они
дрожат от ужаса, одинокие, обреченные, с номерными табличками на шее,
представил их в камере смертников в ярком свете постоянно включенной
лампочки; он чувствовал, что их мысли обращены к нему, чувствовал, что они
надеются, что умоляют о помиловании; однако ни по единому его жесту
невозможно было предугадать, как он поступит; он завершил свой обычный
будничный день, как обычно, попрощался с дежурным офицером, который
оставался у дверей его спальни с тем, чтобы в любую минуту быть готовым
довести до всеобщего сведения его решение, даже если это решение будет
принято ночью, до первых петухов. «Доброй ночи, капитан», — сказал он
небрежно, не глядя на офицера, повесил на крюк свою лампу, закрылся на три
замка, три щеколды и три цепочки, лег на пол и погрузился лицом вниз в
чуткий сон, сквозь легкую оболочку которого слышал тревожный лай собак во
дворе, сирены санитарных машин, взрывы петард и взрывы музыки на каком-то
сомнительном празднике, доносящиеся сквозь густую тьму города, потрясенного
беспощадностью приговора; он проснулся в полночь от звона соборных
колоколов, проснулся в два во второй раз, а в три проснулся снова из-за
мороси, царапавшей стекла и металлические сетки на окнах, и тяжело поднялся
с пола тем громоздким и сложным манером, какой, вставая, применяет
оглушенный бык — сперва подымается зад, затем — опора на передние ноги, а
уж потом подымается отяжелевшая от удара голова, с длинной нитью слюны изо
рта; так он поднялся, подобно быку, и приказал дежурному офицеру, чтобы,
во-первых, немедленно убрали из-под окон этих собак, куда угодно, лишь бы он
их не слышал, но чтобы их не убивали, а содержали за счет правительства до
тех пор, пока они не подохнут от старости; во-вторых, он приказал освободить
как невиновных всех солдат охраны, которые сопровождали Летисию Насарено и
мальчика в ту роковую среду; и наконец, в-третьих, он приказал
незамедлительно казнить братьев Маурисио и Гумаро де Леон, но подвергнуть их
казни не через расстрел, как это решил военно-полевой суд, а применить
отмененный способ казни — то есть четвертовать их при помощи четверки
лошадей.