Ничего невозможно было доказать, как ничего нельзя было опровергнуть. Мы
ведь не были уверены даже в том, его это тело или нет. Мы не знали никакой
другой истории своей родины, кроме той, которая была историей его самого, мы
не знали иного отечества, кроме того, которое он сотворил по образу своему и
подобию, меняя его пространственные измерения и заставляя само время течь
сообразно его абсолютной воле. Картины этой истории, образ этого отечества
возникали в туманной дали, у самых истоков его воспоминаний, пока он бродил
бесцельно по своему дворцу, где всегда гнездилась подлость и ни разу не
ночевало счастье, пока он кормил кур, рассыпая возле гамака кукурузные
зерна, и изводил прислугу вздорными приказаниями: требовал лимонаду со
льдом, хотя стакан лимонада только что был ему подан и стоял нетронутый,
требовал, чтобы этот вот стул убрали отсюда и поставили туда, хотя только
что настаивал, чтобы его перенесли оттуда сюда, — эти мелочные придирки
были тем жалким топливом, которое он подбрасывал в ненасытный костер своего
властолюбия, уже чернеющий головешками; он властвовал бездействуя, клюя
носом под кроной сейбы, подкарауливая в дремоте смутные видения своего
далекого детства, но когда какое-либо видение прояснялось, становилось
зримой деталью того огромного, необъятного детского конструктора, каковым
было до него наше отечество, он просыпался, вглядываясь в то далекое
прошлое, вглядываясь в облик громадной, химерической страны, в это
безбрежное царство тропических зарослей и непроходимых болот, древних
бездонных пропастей, где мужчины были столь храбрыми, что охотились на
кайманов с голыми руками, используя лишь кол, который всаживался в пасть
кайману таким образом, что она не могла захлопнуться. «Вот так!» — объяснял
он, засунув в рот и уперев в небо указательный палец. Он рассказывал, как
однажды в страстную пятницу услышал шум ветра и почуял его странный запах —
запах струпьев, и увидел, что это не ветер, а тучи саранчи, которые затмили
полуденное небо и пожирали все на своем пути, оставляя по себе оголенный,
выбритый до последней травинки мир и рваный, лохматый свет неба; как в канун
творения выглядела земля после саранчи; он хорошо помнил это бедствие,
помнил длинный ряд обезглавленных петухов, подвешенных за лапы под навесом
деревенского строения, помнил, как стекала на землю кровь — капля за
каплей, а было это в большом ветхом селении, где только что умерла какая-то
женщина; он участвовал в похоронной процессии; босиком, держась за руку
матери, шел за носилками, на которых несли обряженный в лохмотья труп, а
саранча все мчалась и мчалась, как ветер, и сыпались на мертвое тело мириады
струпьев. «Вот какой была тогда наша страна! Люди хоронили близких даже без
гроба, ибо были лишены всего». Ему довелось видеть, как некоему человеку
пришлось вешаться на веревке, которой уже воспользовался когда-то другой
самоубийца.
Ему довелось видеть, как некоему человеку
пришлось вешаться на веревке, которой уже воспользовался когда-то другой
самоубийца. Веревка эта болталась на дереве, росшем посреди сельской
площади, и, когда тот человек повесился, сразу же оборвалась, потому что
была гнилая, и несчастный стал биться в конвульсиях на глазах у
остолбеневших от ужаса женщин, направлявшихся в церковь. Но он не умер.
Ударами дубинок его заставили подняться, не интересуясь, кто он такой и
почему хотел повеситься. Достаточно было того, что он — чужак, а чужаком
был всякий, кого не знали прихожане местной церкви. И вот его подняли
дубинками, и набили ему на ноги китайские колодки, и бросили под палящим
солнцем на семи ветрах рядом с другими товарищами по несчастью. «Вот как оно
бывало во времена годо, когда Бог обладал большим могуществом, нежели
правительство!» Придя к власти, он приказал спилить все деревья на площадях
всех селений, дабы людей по воскресным дням не пугали висельники, запретил
публичную пытку китайскими колодками, запретил похороны без гроба, запретил
все то, что напоминало о временах, предшествовавших его воцарению. Он провел
в горы железную дорогу, дабы не повторялись по вине гнусных мулов катастрофы
вроде той, когда погиб целый караван с грузом роялей, который направлялся в
район кофейных плантаций, — тридцать мулов должны были доставить тридцать
роялей в поместья плантаторов, дабы там можно было устраивать
балы-маскарады. Об этой катастрофе много говорили и писали даже за границей,
хотя он один знал в точности, как было дело, ибо случайно взглянул в окно в
тот самый миг, когда замыкавший караван мул поскользнулся на ледяном карнизе
и увлек за собою в пропасть всех остальных. Только он видел это, только он
слышал ужасающий рев падающих мулов и громоподобные аккорды роялей,
сопровождавшие падение каравана на дно пропасти, в тартарары этой страны,
обширной и, как все до него, загадочной, непостижимой до такой степени, что
невозможно было даже определить: ночь или день царят сейчас там, у ее
подножия, где белые туманы клубятся над камнями расщелины, куда грохнулись,
разбившись вдребезги, эти тридцать импортированных из Австрии роялей! Перед
ним возникало видение этой катастрофы, возникали многие другие видения, о
которых он не мог бы сказать с уверенностью, что это такое — его
собственные воспоминания, картины его собственной жизни, или это картины,
навеянные теми историями, которых он наслушался некогда в бреду лихорадки.
Или, может, он все это видел когда-то на страницах книг про путешествия,
часами разглядывая помещенные в них гравюры, наслаждаясь ими в периоды
политического и общественного штиля? «Впрочем, какое это имело значение?
Правда или вымысел — какая разница? Все станет правдой со временем, любая
фигня!» — говорил он, уразумев для себя, что его подлинное детство,
реальное его детство вовсе не там, вдали, вовсе не в зыбкой трясине
воспоминаний, которые в силу каких-то ассоциаций возникали при виде
дымящихся коровьих лепешек, а затем исчезали бесследно.