— «Насарено Летисия!..» — «Здесь!» — «И она обеими руками
ухватилась за мои волосы вцепилась в них чтобы не умереть одной в той
бездонной пучине в которой умирал и я…» Но все-таки он оставил ее одну, в
этой пучине, забыл о ней во мраке, и сам был одинок, искал самого себя в
соленой воде своих слез, путаясь в длинных нитях своей бычьей слюны,
потрясенный своим собственным потрясением: «Мать моя Бендисьон Альварадо как
можно было прожить столько лет не зная этой сладкой муки!» Он плакал,
ошеломленный мучительно-сладостными терзаниями своего нутра, изнемогая от
несказанной нежности, пробравшей его до самых кишок, и не понимая, что за
агония сотрясает все его тело, не понимая, почему он чувствует себя
зарезанным зверем, не понимая, что за субстанция марает голландские простыни
на этой постели под прозрачным пологом, не понимая, что случилось с этим
днем лучезарного дождя, с этим хрустальным воздухом, который вдруг пахнул
зловонием, — вы не понимали, что просто-напросто обделались, мой генерал!..
К вечеру мы убрали из дворца гниющие коровьи туши, навели хоть какой-то
порядок среди фантастической мерзости запустения, однако нам никак не
удавалось придать должный вид телу обнаруженного нами покойника, привести
его в соответствие с легендарным образом нашего властителя; мы продраили
тело скребками для чистки рыбы, удалив с него мшистый налет, подобный тому,
что покрывает на дне морском затонувшие корабли, мы протерли его дегтярной
мазью и вымыли в соляном растворе, уничтожив трупные пятна, мы запудрили
крахмалом паклю и парафин, при помощи которых были заделаны на лице мертвеца
оставленные клювами грифов ямины, мы вернули ему цвет жизни, покрыв его щеки
румянами, а губы — яркой помадой, мы вставили ему в пустые глазницы
стеклянные глаза, но не сумели придать лицу властное выражение, необходимое
для того, чтобы можно было выставить тело на всеобщее обозрение. А пока суд
да дело, в зале заседаний государственного совета раздавались призывы ко
всеобщему единству в борьбе против наследия векового деспотизма, призывы
полюбовно разделить то, что выпало из когтей покойника, то, что еще вчера
было безраздельной добычей чудовищного старца. Хотя весть о его смерти все
еще пытались хранить в тайне, весть эта распространялась с магической
быстротой, и в страну вернулись все: либералы и консерваторы, настолько
примирившиеся у костра столь долгого изгнания, что взаимные претензии были
забыты; высшие генералы, запамятовавшие, что такое власть; три последних
гражданских министра, главенствующий архиепископ, — публика, которую старый
деспот не желал видеть заседающей за длинным ореховым столом. Теперь все они
стремились прийти к соглашению относительно того, как именно следует
сообщить народу о смерти президента, дабы предупредить волнения,
предотвратить стихийный выход на улицы людских толп.
В конце концов, было
решено обнародовать два бюллетеня: бюллетень номер один сообщил, что у
президента легкое недомогание, в связи с чем он вынужден отменить свое
участие в официальных общественных церемониях, а также все назначенные
аудиенции; в бюллетене номер два говорилось, что его превосходительство не в
состоянии покинуть свои приватные покои в силу естественной для его возраста
болезненной слабости. Вслед за этими бюллетенями, без каких-либо
дополнительных сообщений, в знойный августовский вторник, когда занималось
яркое пламя рассвета, звон колоколов собора возвестил о смерти властителя,
хотя никто не мог поручиться с полной уверенностью, что он действительно
умер, что умер именно он. Как бы там ни было, но мы оказались полностью
обезоруженными этой смертью, мы оказались связанными по рукам и ногам этим
зловонным трупом, ибо не знали и не представляли себе, кто способен заменить
покойного, заменить человека, на котором клином сошелся весь белый свет:
ведь он, движимый соображениями старческого эгоизма, при жизни и не думал
назначать преемника, и слышать не хотел ни о чем подобном, с несокрушимым
упрямством старца отказывался обсуждать, что будет после него, отметал любой
разговор на эту тему, особенно после того, как правительство переехало в
новые здания из стекла и бетона и он остался один как перст в пустынном
обиталище своей власти. Он бродил там, как во сне, блуждал среди коровьих
останков, не решаясь отдавать приказы никому, кроме слепых, прокаженных и
паралитиков, умиравших в розовых кущах не от болезней, а от старости. Но
всякий раз, когда его вновь просили срочно подумать о преемнике, подумать о
дальнейшей судьбе отечества, он тут же обретал твердость уклончивости,
определенность неопределенности и при всем том проявлял дальновидность:
«Заботиться о том, что будет с миром после меня, — дело такое же темное,
как сама смерть! Какого вам надо? О чем вы беспокоитесь? Как только я умру,
соберутся политиканы: делить между собой эту фиговину, эту страну, как
делили ее после изгнания годо! Вот увидите, на дележку сбегутся попы,
богачи, гринго и все растащат, а беднякам снова ничего не достанется, им
станет еще хуже. Такое у них везение: если бы дерьмо хоть что-нибудь стоило,
бедняки стали бы рождаться без задниц! Так оно и будет, вот увидите!» А
дальше он приводил чьи-то изречения времен его славы, издевался над самим
собой, говоря со смехом, что после его смерти не стоит спешить и мучиться с
переносом тела в Иерусалим для захоронения рядом с гробом Господним, ибо он
пребудет мертвым только три дня. «И вообще, фигня все эти разговоры. То, что
кажется вам невероятным, подтвердится со временем. Я вечен!» И
действительно, в ту пору никто не подвергал сомнению подлинность всего того,
что было его историей, того, что было с ним связано, что о нем говорилось.
Ничего невозможно было доказать, как ничего нельзя было опровергнуть.