.. И замирало время, диалоги обрывались на полуслове,
застывали жесты, слышался шепот: «Тише, маленький генерал уснул!» — и
адъютант уносил его на руках сквозь толпу лощеных убийц и чопорных дам,
которые, пряча иронический смешок за веерами из птичьих перьев, осмеливались
прошептать еле слышно: «Какой кошмар! Если бы его превосходительство знал!»
Генерал же сам подогревал веру в то, будто он ничего не знает, даже самого
себя убедил, что ему безразличны мелкие житейские страсти, что недостойно
его сана и величия обращать внимание на выходки мальчишки, которого он
признал своим единственным сыном, выделив из великого множества других
зачатых им детей, равно как недостойно его сана обращать внимание на
непомерные претензии Летисии Насарено. И вот она прибывала на городской
рынок — по средам на рассвете, — ведя за руку своего игрушечного
генеральчика, в толпе сопровождавших ее казарменных кухарок и отпетых
головорезов в денщицких мундирах. Эти люди казались какими-то призраками в
странном свечении раннего утра, плодом воображения, рождающимся в миг,
который предшествует восходу солнца над гладью Карибского моря, — они
входили в вонючую воду бухты, залезали в нее по пояс, чтобы взобраться на
суденышки с залатанными парусами и ограбить эти суденышки, доставившие сюда,
в бывший работорговый порт, цветы с Мартиники и имбирь из Парамарибо; они
грабили на своем пути все, что видели, захватывали добычу штурмом, отнимали
у рыбаков весь их улов, забирали даже бросовую рыбу, которой кормят
привезенных на продажу свиней, — они колотили свиней прикладами и забирали
даже эту сорную рыбу, там, возле допотопных, но и поныне действующих весов,
на которых во времена работорговли взвешивали рабов, — на этих весах в
далекую-предалекую, доисторическую, ибо это было до него, эпоху стояла
невероятной красоты рабыня из Сенегала, проданная с аукциона, и вес
уплаченного за нее золота превышал ее собственный вес.
«Они опустошили все, мой генерал! Похлеще саранчи, похлеще циклона!»
Однако он оставался невозмутимым перед лицом неминуемо назревающего скандала
и после этой среды, и после той, когда Летисия позволяла себе такое, чего он
не позволил бы самому себе. Она врывалась в торговые ряды, где продавали
птицу и овощи, сопровождаемая сворой уличных дворняг, яростно лающих на
чернобурок, чьи стеклянные глаза повергали псов в исступление, но Летисия,
не обращая внимания на этот лай, с надменным видом продолжала свое шествие
под гигантскими сводами торгового зала, среди железных колонн
художественного литья, под железными ветвями и громадными листьями из
желтого стекла, под громадными яблоками из розового стекла, под рогами
изобилия из голубого стекла, полными сказочных даров растительного царства.
Она выбирала самые аппетитные фрукты и самые нежные свежие овощи, но стоило
ей дотронуться до них, как они теряли всю свою привлекательность, всю свою
свежесть, ибо таково было не осознаваемое ею свойство ее рук — превращать в
скверну все, чего она касалась. От ее прикосновения еще теплый хлеб
покрывался плесенью, а золото ее обручального кольца почернело. Но она не
признавала за собой такого свойства и обрушивалась на торговок с бранью, что
они, мол, прячут то, что получше и посвежее, а ей предлагают всякую дрянь:
«Эти жалкие манго, которыми только свиней кормить! Жулики! Суют мне эту
ауйаму, как будто я не слышу, что она звенит, как пустая башка музыканта!» А
в другом конце рынка она вопила: «Разве это говядина? Потаскухи! Это дерьмо
с червями! Дураку видно, что эти ребра принадлежали не быку, а издохшему от
холеры ослу, сукины вы дочки!» Так она вопила до хрипоты, пока кухарки с
корзинками и денщики с бадьями, из каких поят скот, не сгребали все, что
попадалось им на глаза. Разбойничьи крики Летисии были более пронзительными,
нежели лай своры собак, которые так и норовили вцепиться в хвосты
чернобурок, хранившие запахи заснеженного лисьего логова на острове Принц
Эдвард, откуда Летисия выписывала чернобурок живыми, а ее брань была более
заковыристой и площадной, нежели ехидные реплики говорящих попугаев, этих
краснобаев-гуакамая, тайком обученных своими хозяйками выкрикивать то, что
сами они с удовольствием крикнули бы в лицо Летисии: «Летисия — воровка!
Монашка-проститутка!» Попугаи горланили это, сидя на железных ветвях колонн,
на запыленных стеклянных листьях под самым куполом рынка, где они были вне
досягаемости того пиратского вихря, того буканьерского самбапало, который
повторялся на рассвете каждую среду, знаменуя собою бурное детство
крошечного лжегенерала, чей голос становился тем ласковей и нежней, а жесты
тем утонченнее, чем больше он старался походить на мужчину, со звоном волоча
за собой по земле сабельку карточного короля. Он был совершенно невозмутим в
базарной толчее, где происходил весь этот грабеж, держался спокойно,
высокомерно, с достоинством, внушенным ему матерью для того, чтобы он был
признан исполненным врожденного благородства, в то время как сама она все
втаптывала в грязь рынка с яростью бешеной суки и с похабной бранью, на
глазах у невозмутимых черных старух в пестрых тюрбанах, — старухи спокойно
выслушивали ее брань и равнодушно смотрели на беззастенчивый грабеж,
обмахиваясь веерами и даже не моргнув в своей бесконечной отрешенности
неподвижно сидящих идолов; казалось, они даже не дышат, жуя скатанные в
шарики листья табака, жуя шарики коки — умиротворяющего зелья, которое
помогало им перетерпеть этот позор, эту вакханалию грабежа, кончавшуюся тем,
что Летисия Насарено в окружении своей своры, держа за руку своего
горе-генеральчика, пробивалась к выходу среди взъерошенных собак и кричала:
«Счета предъявите правительству, оно заплатит!» Старухи еле слышно вздыхали:
«Боже мой, если бы генерал знал! Хоть бы кто-нибудь решился сказать ему!»
Бедные старухи были убеждены, что он так и не узнал до самого своего
смертного часа о том, о чем, к величайшему его позору, знал весь мир: что
его единственная и законная супруга Летисия Насарено хватала в индусских
лавках уродливых стеклянных лебедей, зеркала в инкрустированных ракушечным
ломом рамах и коралловые пепельницы, что она захапала в магазинах сирийцев
всю предназначенную для траурных лент тафту, что она пригоршнями хватала с
лотков бродячих ювелиров торговой улицы ожерелья из золотых рыбок и амулеты
в виде стиснутого кулака, — ювелиры только и могли, что крикнуть ей в лицо:
«Ты лисица похлеще тех чернобурых летисий, что болтаются на твоей шее».