Он одобрил все действия масс — «Согласен!» — и был растроган ликующим
колокольным звоном, песнями свободы и радостными возгласами благодарных ему
людских толп, собравшихся на площади де Армас с громадными транспарантами:
«Храни Господь величайшего из великих, выведшего нас из мрака террора!» Звон
колоколов и гул людских толп напоминали ему далекие достославные годы, хотя
были всего лишь их эфемерным отголоском, и, вслушиваясь в этот звон и гул,
он собрал в своем патио кадровых офицеров, которые помогли ему сорвать
каторжные цепи с его собственной власти, и в порыве вдохновения мановением
пальца укомплектовал из этих офицеров последнее верховное командование
своего дряхлого режима. Они заменили генералов — убийц Летисии Насарено и
мальчика, убийц, взятых в одном белье у ворот иностранных посольств, где они
пытались получить убежище. Однако он не узнавал никого из них, позабыл их
имена, а главное, поискав в своем сердце заряд гнева, который хотел некогда
сберечь до самой смерти, не нашел ничего, кроме пепла оскорбленного
самолюбия, и не стоило уже раздувать из этого пепла пламя, — не
раздувалось! «Пусть убираются вон!» — приказал он, и генералов-убийц
посадили на корабль, который отправился туда, где они никому не нужны, где
никто и не вспомнит о них, жалких рогоносцах! Он вел первое заседание нового
правительства с отчетливым чувством, что все эти отборные экземпляры нового
поколения нового века — все те же штатские министры давнего времени с
прикрытым пыльными сюртуками квелым нутром, только эти новые были более
тщеславны, более трусливы и раболепны, были бесполезнее и никчемнее
предшествующих, и это при неслыханном внешнем долге, который превышал
стоимость всего, что можно было продать в пришедшем в полный упадок царстве
скорби. «Последний поезд рухнул с железной дороги плоскогорья в пропасть, в
заросли орхидей, мой генерал, и ягуары дремлют на его мягких сиденьях;
обломки допотопного колесного парохода утопают в болотах рисовых полей,
письма сгнили в почтовых мешках, которые вез этот пароход, и парочка
стеллеровых коров резвится среди лунных зеркал президентской каюты, надеясь
— тщетно! — зачать прекрасных сирен. И лишь вы ничего не знаете об этом,
мой генерал! Разумеется, вам нетрудно было поверить в Прогресс в рамках
порядка, когда ваш контакт с реальной жизнью ограничивался чтением
официальной газеты, печатавшейся тиражом в один экземпляр, для вас одного,
газеты, в которой печатались угодные вам сообщения и приятные вам
фотоснимки, рекламные объявления, уводившие вас в мир соблазнов и
удовольствий, в мир, столь отличный от вашей повседневной унылой сиесты!»
«Что ж так оно и было пока я своими собственными ничему не верящими
глазами не убедился что за зеркальными громадами министерских зданий
скрывается все то же разноцветье негритянских лачуг разбросанных по холмам
вблизи порта что высаженные вдоль бульваров до самого моря пальмы а также
однообразные портики особняков в духе лжеклассицизма скрывают кварталы
трущоб разрушенных одним из наших бесчисленных ураганов что цветники по обе
стороны железнодорожного полотна выложены лишь для того чтобы из окна
президентского вагона мир казался мне таким же пестрым как акварельные
краски которыми мать моя Бендисьон Альварадо моей души раскрашивала под
иволг однообразно-серых пташек!» Новые клевреты обманывали его не затем,
чтобы ему угодить, как это делал в конце достославных времен генерал Родриго
де Агилар, и не затем, чтобы избавить его от лишнего беспокойства, как это
делала скорее из жалости, чем из любви, Летисия Насарено, а затем, чтобы
окончательно превратить его в раба собственной власти, в какового он и
превращался, впадая в старческий маразм, погружаясь в него все глубже, там,
под сейбой своего патио, лежа в гамаке; все было иллюзией и обманом, даже
школьный хор девочек, поющих песенку о рябенькой пташечке, что сидит на
зеленом деревце; все кругом было нереальным.
И лишь вы ничего не знаете об этом,
мой генерал! Разумеется, вам нетрудно было поверить в Прогресс в рамках
порядка, когда ваш контакт с реальной жизнью ограничивался чтением
официальной газеты, печатавшейся тиражом в один экземпляр, для вас одного,
газеты, в которой печатались угодные вам сообщения и приятные вам
фотоснимки, рекламные объявления, уводившие вас в мир соблазнов и
удовольствий, в мир, столь отличный от вашей повседневной унылой сиесты!»
«Что ж так оно и было пока я своими собственными ничему не верящими
глазами не убедился что за зеркальными громадами министерских зданий
скрывается все то же разноцветье негритянских лачуг разбросанных по холмам
вблизи порта что высаженные вдоль бульваров до самого моря пальмы а также
однообразные портики особняков в духе лжеклассицизма скрывают кварталы
трущоб разрушенных одним из наших бесчисленных ураганов что цветники по обе
стороны железнодорожного полотна выложены лишь для того чтобы из окна
президентского вагона мир казался мне таким же пестрым как акварельные
краски которыми мать моя Бендисьон Альварадо моей души раскрашивала под
иволг однообразно-серых пташек!» Новые клевреты обманывали его не затем,
чтобы ему угодить, как это делал в конце достославных времен генерал Родриго
де Агилар, и не затем, чтобы избавить его от лишнего беспокойства, как это
делала скорее из жалости, чем из любви, Летисия Насарено, а затем, чтобы
окончательно превратить его в раба собственной власти, в какового он и
превращался, впадая в старческий маразм, погружаясь в него все глубже, там,
под сейбой своего патио, лежа в гамаке; все было иллюзией и обманом, даже
школьный хор девочек, поющих песенку о рябенькой пташечке, что сидит на
зеленом деревце; все кругом было нереальным. — «Не жизнь, а фигня
какая-то!» Он постарался не принимать обман слишком близко к сердцу и
попытался примириться с действительностью, издав декрет о восстановлении
предприятий, выпускающих отечественную хину и другие лекарства, необходимые
для процветания государства, однако действительность оказалась полна таких
сюрпризов, которых он все же не ожидал; не ожидал, что так изменился мир,
что есть в этой жизни нечто, совершенно не подвластное ему. «Как
восстанавливать какую бы то ни было промышленность, мой генерал, если у нас
не осталось хинного дерева, не осталось какао, не осталось индиго, не
осталось ничего, за исключением ваших личных богатств, неисчислимых, но
пропадающих втуне!» И все-таки он не растерялся, узнав об этом, а послал
вызывающую по тону записку старому послу Рауксбери, надеясь, что тот за
партией в домино найдет хоть какую-то формулу спасения, но посол ответил ему
в его собственном стиле: «Ни фига, ваше превосходительство, у вас не выйдет!
Вся эта страна не стоит ломаного гроша, за исключением, разумеется, моря,
которое столь прозрачно и аппетитно, что остается разжечь под ним огонь,
чтобы сварить в его собственном кратере величайший креветочный суп для всего
мира.