То была
незримая служба репрессий и уничтожения, у нее не было не только
официального названия, но и конкретного местонахождения, она была повсюду и
нигде, она казалась ирреальной, ибо никто не отвечал за ее действия; однако
же она существовала — чудовищная химера была реальностью; невидимая, она
террором подчинила себе остальные репрессивные органы государства задолго до
того, как высшие военные ощутили ее зловещее влияние и незримую
вездесущность, — сам генерал не предвидел, во что превратится эта страшная
затея. «Я и не подозревал что оказался в ненасытных щупальцах этого людоеда
в одежде принца в тот самый час когда подпав под власть его дьявольского
очарования принял его условия». И вот однажды этот человек доставил в
президентский дворец грубый мешок, который, казалось, был набит кокосовыми
орехами, и приказал поставить его в укромном местечке, где бы он никому не
мешал: «Суньте его хотя бы в этот встроенный шкаф, где хранятся ненужные
архивы!» Мешок сунули в шкаф и забыли о нем, а через три дня невозможно
стало дышать из-за ужасного трупного запаха, который пропитал все стены и
ложился смрадным налетом на зеркала; мы искали источник этой ужасной вони на
кухне, проверяли коровники, изгоняли ее окуриванием из кабинетов, а она
заползала в зал заседаний. Ее миазмы, подобные сладковатому запаху гниющей
розы, проникли в самые скрытые щели, куда никогда не проникали никакие
запахи, куда в холерные годы не проникало даже дуновение ветра, отравленного
заразой; вонь же исходила оттуда, где искать и не думали, — из шкафа с
архивными бумагами, от того грубого мешка, который, казалось, был набит
кокосовыми орехами, который сунули в шкаф по велению Хосе Игнасио Саенса де
ла Барра; оказалось, что в этом мешке был его первый взнос, предусмотренный
соглашением с генералом: шесть отрубленных голов, причем на каждую голову
имелось соответствующее свидетельство о причине смерти ее недавнего
обладателя. Там была голова слепого старца, потомственного патриция,
представителя каменного века дона Непомусено Эстрада, девяноста четырех лет,
последнего ветерана великой войны и основателя партии радикалов, умершего,
как о том сообщалось в прилагаемом свидетельстве, четырнадцатого мая
вследствие старческого склероза сердечных сосудов; голова доктора Непомусено
Эстрада де ла Фуэнте, сына предыдущего, пятидесяти семи лет, гомеопата,
умершего, если верить прилагаемому свидетельству, в тот же день, что и его
отец, от разрыва сердца; голова Элисера Кастора, двадцати одного года,
студента-физиолога, умершего, как сообщалось в свидетельстве о смерти, от
тяжелых телесных повреждений, нанесенных колющим предметом в пьяном побоище;
голова Лидисе Сантьяго, тридцати двух лет, активной подпольщицы, умершей
вследствие подпольного аборта; голова Роке Пинсона, он же Хасинто-невидимка,
тридцати восьми лет, фабриканта цветных надувных шаров, умершего в тот же
день, что и предыдущие, от алкогольного отравления; голова Наталисио Руиса,
лидера подпольного движения «Семнадцатое октября», тридцати лет, умершего,
как удостоверяло свидетельство о смерти, вследствие того, что означенный
Наталисио Руис на почве несчастной любви выстрелил себе в рот из пистолета.
«Итого — шесть голов, ваше превосходительство! Распишитесь в получении вот
на этой квитанции». И он с перевернутой от зловония и ужаса печенкой
подписал эту квитанцию, думая про себя: «Мать моя Бендисьон Альварадо этот
человек просто зверь! Кто бы мог подумать глядя на его изысканные манеры и
цветок в петлице?» А вслух он сказал: «Не присылайте мне больше тасахо,
Начо2, мне достаточно ваших устных донесений!» Однако Хосе Игнасио Саенс де
ла Барра энергично возразил: «Наше с вами соглашение — мужское дело, ваше
превосходительство! Но ежели у вас кишка тонка, чтобы смотреть правде в
глаза, то вот вам ваше золото и давайте расстанемся! Что за фигня? Лично я
готов расстрелять даже собственную мать, если это потребуется!» — «Ну-ну,
Начо, — примирительно сказал генерал, — нечего преувеличивать, исполняйте
свой долг!» Так что головы продолжали поступать все в тех же грубых мешках,
и казалось, что мешки полны кокосовых орехов. У генерала все
переворачивалось внутри, он приказывал: «Уберите это подальше», — а затем,
выслушав, что написано в прилагаемых к головам свидетельствах о смерти,
расписывался на очередной квитанции; так он расписался в получении в общей
сложности девятисот восемнадцати голов самых непримиримых своих политических
противников, и как раз в ту ночь, когда число голов достигло этой цифры, он
увидел себя во сне в образе какого-то однопалого существа, какого-то жуткого
животного, которое оставляло за собой длинную вереницу отпечатков большого
пальца — свои следы на равнине, покрытой свежим цементом; он чувствовал,
просыпаясь, привкус желчи, спасался от предрассветной тревоги на ферме,
пересчитывая отрубленные головы возле навозной ямы своих унылых
воспоминаний, до того углубляясь в свои старческие думы, что путал шум
несносного сверчка у себя в ушах со стрекотанием насекомых в гнилой траве.
«Мать моя Бендисьон Альварадо, — думал он, — как это может быть что у меня
оказалось столько врагов? А до истинных виновников никак не доберемся!» Что
касается количества врагов, то Хосе Игнасио Саенс де ла Барра объяснил ему,
как это получается: «За шестьдесят — наживаем шестьсот, за шестьсот —
наживаем шесть тысяч, и так до шести миллионов!» — «Но это же вся страна,
черт подери, — воскликнул он, — так мы никогда не кончим!» Но Хосе Саенс
де ла Барра невозмутимо заметил: «Спите спокойно, генерал! Мы кончим, когда
они кончатся!» Экий варвар!
Этот тип ни в чем не знал сомнений, ни на йоту не отступал от своих
первоначальных замыслов — в них и щели не оставалось для альтернативы; он
был сама цельность, как его доберман, который своим постоянным присутствием
придавал хозяину уверенность в себе — уверенность и непоколебимость; пес
был единственным свидетелем встреч и бесед Хосе Игнасио Саенса де ла Барра с
генералом, хотя поначалу генерал попытался воспротивиться этому: когда Хосе
Игнасио впервые вошел в его кабинет, но не один, а с громадной собакой на
поводке, с этим феноменальным псом, чьи нервы и мускулы переливались под
шкурой, как ртуть, с этим чудовищным доберманом, который повиновался
одному-единственному человеку в мире, самому бесстрашному, но отнюдь не
самому добродушному, генерал сказал: «Оставьте собаку за дверью».