«Они сжевали гобелен
с изображением цветущего луга, мой генерал, съели архивы», — он не слышал;
только однажды он попытался прогнать корову, спасавшуюся во дворце от
бешеного октябрьского ливня, но, повторяя: «Карова… корова…» — оставил
свои попытки, вспомнив, что «корова» пишется через «о»; увидев в другой раз
корову, жующую абажур лампы, которая светила здесь и в лучшие времена, он
решил, что не стоит бегать по лестницам, преследуя животных, и остался
безучастным, когда обнаружил в банкетном зале двух коров, на спинах которых
куры клевали впившихся клещей; в те ночи мы иногда видели мелькающий свет за
окнами и слышали грузный топот копыт крупных животных за стенами дворца —
это он шел с корабельным фонарем выбирать коровам место для ночлега.
Официальная жизнь протекала так же, как и при нем, — газеты режима
печатали фиктивные снимки с торжественных приемов, на которых он, сообразно
характеру приема, появлялся в разных мундирах; радио регулярно передавало
его речи, слышанные нами столько лет во время национальных праздников; он
продолжал жить среди нас — выходил из дворца, входил в церковь, спал, пил,
ел, как утверждали фотоснимки, хотя все знали, что он еле передвигается в
своих неизменных дорожных сапогах по захламленному дворцу, его прислуга
сократилась до трех-четырех денщиков, кормивших его и пополнявших запасы
пчелиного меда и однажды все-таки прогнавших коров, которые разгромили
помещение генерального штаба и перебили всех фарфоровых маршалов в потайном
кабинете, где он должен был умереть согласно предсказанию гадалки, им,
впрочем, забытой; денщики подолгу тоскливо ждали от него хоть каких-нибудь
приказаний и не чаяли дождаться того мига, когда он наконец повесит фонарь у
порога и раздастся грохот и лязг трех щеколд и трех цепочек на дверях
спальни, воздух которой — без моря — не освежался, — только тогда денщики
уходили в свою комнату на первом этаже, уверенные, что он будет спать до
рассвета как убитый; однако он, вздрогнув, просыпался и начинал сторожить
свою бессонницу, ходил, как привидение на огромных ногах, по мрачному
дворцу, не замечая ни мерно жующих коров, ни кур, спящих на вице-королевских
вешалках; о ходе времени ему напоминал свист ветра над лунной пустыней
бывшего моря; он видел мать свою, Бендисьон Альварадо, с веником из зеленых
веток, которым она подметала обгоревшие листы первого издания Корнелия
Непота, листы из книг забытых мастеров риторики Ливия Андроника и Цецилия
Стация, из книг, превращенных в мусор той кровавой ночью, когда он впервые
вошел в этот освободившийся для него Дом Власти, когда на улицах еще
сопротивлялись последние баррикады самоубийц выдающегося латиниста, генерала
Лаутаро Муньоса, царствие ему небесное, дураку; когда, озаренные пламенем
пожаров, шагая через трупы личной охраны просвещенного президента, он,
дрожащий от лихорадки, и мать его, Бендисьон Альварадо, вооруженная веником
из зеленых веток, пересекли патио, поднялись, спотыкаясь в темноте о трупы
коней из великолепной президентской конюшни, по лестнице, ведущей из
вестибюля, и дошли до зала заседаний; было трудно дышать из-за густого
кислого запаха пороха и конской крови.
«Там мы увидели кровавые следы босых
ног, ибо здесь прошли те, кто ступал в лужи конской крови, увидели такие же
кровавые отпечатки рук на стенах коридоров, а в зале заседаний — истекающее
кровью тело красавицы флорентийки с боевой саблей в сердце, — это была жена
президента; увидели рядом с нею девочку, похожую на игрушечную заводную
балерину, с простреленным лбом, — это была девятилетняя дочь президента. И
наконец мы увидели труп гарибальдийского цезаря — президента Лаутаро
Муньоса, самого ловкого и умного из четырнадцати федералистских генералов,
сменявших друг друга в кровавой чехарде борьбы за власть в течение
одиннадцати лет, — единственного, кто осмелился сказать английскому
консулу, что у него есть родной язык, и теперь наказанного за это, — он
лежит босиком, с раскроенным черепом, лежит после того, как пронзил саблей
жену, застрелил дочь и прикончил сорок два андалусских коня, чтобы и они не
достались карателям из британской эскадры; и тогда-то их командующий
Китченер сказал нашему генералу, показывая на труп: «Видишь, генерал, как
кончают те, кто поднимает руку на своего отца? Не забудь, когда будешь
править!»
«Он сказал «будешь» хотя после долгих бессонных ночей ожидания и всяких
отсрочек я уже был провозглашен верховным главнокомандующим трех родов войск
и президентом республики на такой срок который потребуется для
восстановления порядка и экономической стабильности в стране», — так, с
согласия сената и палаты депутатов, единогласно решили последние
федералистские каудильо, чье решение было утверждено английской эскадрой и
припечатано костяшками домино, в которое долгими вечерами он дулся с
консулом Мак-Донейлом, — «Только ни я сам ни другие в успех поначалу
конечно не верили», — да и кто мог верить, особенно в суматохе той ужасной
ночи, если сама Бендисьон Альварадо до самого конца и даже на смертном одре
не могла поверить в сына, который в том хаосе совершенно не соображал, с
чего начинать правление; они искали и не находили для отвара от лихорадки ни
травинки в том огромном доме без мебели, в доме, где не оставалось ничего
ценного, кроме засиженных мухами портретов вице-королей и архиепископов
периода ушедшего в прошлое испанского владычества, все остальное было
растащено предыдущими президентами, и квадраты от настенных ковров с
изображением великих исторических событий давно сравнялись цветом с обоями;
спальни были завалены мусором, изобличавшим казарму; история писалась на
стенах окровавленными пальцами президентов на одну ночь; нигде не было даже
циновки, чтобы завернуться в нее и пропотеть. — «Так что мать моя Бендисьон
Альварадо сорвала пыльную оконную штору укутала меня в нее и оставила
полежать в уголке у главной лестницы а сама стала подметать веником из
зеленых веток президентские покои те из комнат в которых мародерам из
английского десанта уже нечем было поживиться», — она подмела полы,
отбиваясь веником от своры грабителей, пытавшихся изнасиловать ее за каждой
дверью, и незадолго до рассвета присела на верхней ступеньке главной
лестницы, рядом с завернутым в плюшевую штору, истекающим потом и бившимся в
судорогах сыном; сжигавший его жар лихорадки она пыталась остудить
спокойными рассуждениями о том, что не стоит обращать внимания на этот
беспорядок, сын, надо будет купить несколько кожаных табуреток подешевле и
разрисовать их цветами и разными зверюшками.