«Ты разодела меня, как
балаганное чучело!» В таком виде она повела его рано утром в сумрачный зал
заседаний, где от восковых свечей и увядающих на окнах апельсиновых веточек
стоял запах покойницкой, повела одного, без всяких шаферов и свидетелей,
повела, заарканив его своей послушницкой фатой, пряча живот под двумя
юбками: нижней — холщовой, грубой и плотной, как гипсовая шина, и верхней
— шуршащей, муслиновой, — семь месяцев было уже греховному плоду ее чрева,
и она пыталась скрыть свой позор. Они стояли, потея, цепенея от близости
невидимого людского моря, которое без устали рыскало вокруг мрачного
торжественного зала. Все подходы к нему были блокированы, все входы и выходы
закрыты, окна забраны полотнищами с государственными гербами — зал должен
был казаться вымершим, необитаемым, ибо венчание должно было остаться
величайшей тайной и ни одна душа в мире не должна была узнать о нем. Летисия
задыхалась от духоты, страдала из-за нетерпеливых толчков скороспелого
дитяти, который плавал во мраке отмелей ее чрева, — ее плод, ее мальчик.
«Ты ведь сам хотел, чтобы это был мальчик!» И вот этот мальчик пел в
подземельях ее существа таким же потаенным голосом, каким архиепископ в
торжественном облачении славил имя Господне, — голосом, исходящим неведомо
откуда и таким приглушенным, что дремлющие в коридорах охранники никак не
могли его расслышать. И страх мальчика в ее чреве — страх заблудившегося
водолаза — был столь же темен, как страх архиепископа, который чуть не
отдал Богу душу от ужаса, когда должен был задать чудовищному старцу вопрос:
«Согласен ли ты взять в жены Летисию Мерседес Марию Насарено?» Никто доселе
не осмеливался и никто не осмелится впредь задать ему подобный вопрос —
согласен ли он взять кого-то в жены! Никто во веки веков! Он в ответ едва
заметно моргнул и сказал: «Согласен!» И чуть слышно звякнули на груди
регалии — оттого, что дрогнуло сердце. Но слово «Согласен!» прозвучало
непреклонно, и в тот же миг ужасный ребенок чрева Летисии Насарено полностью
сориентировался в течениях околоплодных вод и устремился к свету. Летисия же
согнулась в три погибели и, всхлипывая, забормотала: «Боже милосердный, яви
свою милость смиренной рабе твоей, поправшей ради плотских утешений твои
святые установления. Принимаю кару твою, Господи!» И тут она разодрала свои
кружевные митенки, скрыв звуком раздираемых кружев хруст своих тазобедренных
костей, присела на корточки и вынула из-под путаницы двух юбок своего
недоношенного ублюдка. Он был столь же беспомощен и таких же размеров, что и
недоношенный теленок. Летисия приподняла новорожденного, приглядываясь к
нему в тусклом свете свечей импровизированного алтаря, и увидела, что это
мальчик. «Как вы и хотели, мой генерал, — мальчик!» Это был хилый,
крохотный мальчик, которому суждено было получить, как это было
предусмотрено, божественное имя Эммануэль и ничем не прославить его, который
был произведен в дивизионные генералы с предоставлением всех надлежащих
полномочий в тот самый момент, когда отец положил его на жертвенный камень,
перерезал пуповину своей саблей и признал своим единственным и законным
сыном: «Святой отец, окрестите его!»
Это беспрецедентное событие явилось прелюдией новой эпохи, ознаменовало
собою начало ужасных времен.
«Как вы и хотели, мой генерал, — мальчик!» Это был хилый,
крохотный мальчик, которому суждено было получить, как это было
предусмотрено, божественное имя Эммануэль и ничем не прославить его, который
был произведен в дивизионные генералы с предоставлением всех надлежащих
полномочий в тот самый момент, когда отец положил его на жертвенный камень,
перерезал пуповину своей саблей и признал своим единственным и законным
сыном: «Святой отец, окрестите его!»
Это беспрецедентное событие явилось прелюдией новой эпохи, ознаменовало
собою начало ужасных времен. Те времена запомнились кордонами, которые
перегораживали улицы еще до рассвета, затем армия заставляла людей наглухо
закрывать окна и балконы, разгоняла ударами прикладов рыночную толпу, дабы
никто не мог видеть, как появляется и стремительно уносится блестящий
бронированный лимузин с золотыми ручками на дверцах; а те, кто осмеливался
подглядывать, спрятавшись вопреки запрету на крыше, видели, что это
правительственный лимузин, личный лимузин президента, и видели в этом
лимузине не древнего старика в военной форме, а низкорослую бывшую
послушницу в соломенной шляпе с цветами из фетра, с целой связкой чернобурок
на шее — даром что жара! Мы видели, как она вылезала из лимузина у ворот
рынка — каждую среду по утрам — и в сопровождении эскорта солдат
направлялась на рынок, ведя за руку крошечного дивизионного генерала; ему
было в ту пору не больше трех лет, но он, кроме того, был столь хрупок и
нежен, что казался девочкой, одетой в расшитый золотом парадный военный
мундир; мундир сидел на нем как влитой, казалось, он в нем и родился — в
этом мундире, в этой форме, которую стал носить еще до того, как у него
прорезались зубы, с той поры, как Летисия стала привозить его в коляске на
официальные церемонии, где он представлял своего отца, с той поры, как он,
сидя на руках у матери, стал проводить смотры своих войск; эта форма была на
нем, когда мать поднимала его над головой в шуме стадиона, где после
гандбольного матча публика устраивала овацию в честь юного генерала дивизии;
в этой форме он сосал материнскую грудь — в открытом автомобиле, во время
парада по случаю национального праздника, — Летисия не обращала внимания на
двусмысленные смешки и перемигивания высокопоставленной челяди, созерцающей
младенца-генерала, припавшего, как телок, к набухшему соску. На
дипломатических приемах он стал присутствовать с тех пор, как научился
обходиться без посторонней помощи; на эти приемы он являлся не только в
мундире, но и при боевых медалях, которые выбирал по своему вкусу из
отцовской шкатулки с регалиями: это был мальчик серьезный, странный; уже в
шесть лет он умел держаться в обществе, на равных вел беседу со взрослыми
людьми, попивая из бокала фруктовый сок вместо шампанского; он был очень
обаятелен и тактичен в беседах с людьми, хотя непонятно было, от кого он
унаследовал эти качества; правда, частенько случалось и так, что церемония
приема вдруг омрачалась, словно туча какая набегала в торжественный зал:
бледный дофин, облеченный самой высокой властью, начинал зевать, становился
сопливым, засыпал.