«И тогда я закрыл свое лицо пропитавшимся
кровью пончо чтобы те кто не признал меня живым не опознали меня мертвым и
упал на пол и предсмертные судороги охватили мое тело». Сон был настолько
реальным, что он не удержался и тотчас пересказал его своему земляку,
министру здравоохранения, а тот усугубил мрачное состояние его духа, сказав
напрямик, что такая смерть уже описана в истории человечества: «Точно такая,
мой генерал!» И министр здравоохранения взял пухлый, с подпалинами, том
генерала Лаутаро Муньоса и прочитал один эпизод, в котором описывалась такая
смерть, подобное убийство. «Точь-в-точь как в моем сне мать! Слушая я
вспомнил все вплоть до позабытых подробностей вроде той что проснувшись
после того сна увидел как сами собой без малейшего ветра отворились во
дворце все двадцать три окна а ведь в том сне мне нанесли ровно двадцать три
раны. Какое жуткое совпадение!» Совпадения на том не кончились, сон оказался
в руку, ибо на той же неделе было совершено бандитское нападение на сенат и
на верховный суд при равнодушном попустительстве вооруженных сил: нападавшие
разрушили до основания нашу национальную святыню — здание сената, в котором
герои борьбы за независимость провозгласили некогда суверенитет нашей нации;
пламя пожара бушевало до поздней ночи, его хорошо было видно с
президентского балкона, однако президента нимало не опечалила весть, что от
исторического здания не осталось даже фундамента, что саму память об этом
здании кто-то постарался вырвать с корнем; нам было обещано примерно
наказать преступников, которые так никогда и не были найдены, и воздвигнуть
точную копию Дома Героев, чьи руины сохранились до нынешних дней. Что же
касается сенаторов и служителей правосудия, то он и не думал утаивать от них
дурные предзнаменования своего сна, а напротив, был рад случаю, оправдывая
свои действия полученным во сне предостережением, разогнать законодателей и
разрушить судебный аппарат старой республики; он осыпал сенаторов, депутатов
и верховных судей (в которых перестал нуждаться, ибо не нуждался в
подтверждении законности своей власти) почестями и наградами, сделал их
богатыми людьми и назначил послами в благодатные далекие страны, оставив при
себе в качестве своей верной тени босого молчаливого индейца, вооруженного
мачете; тот индеец не покидал его ни на миг, первым пробовал его воду и
пищу, следил, чтобы никто не приблизился к нему сверх установленной
дистанции. «Этот индеец стоял у моей двери, пока президент проводил у меня
несколько часов. Болтали, что президент мой тайный любовник, хотя на самом
деле он посещал меня два раза в месяц, чтобы я гадала ему на картах. Это
тянулось много лет, все то время, пока он еще считал себя смертным, пока его
еще мучили сомнения, пока он еще признавал, что может ошибаться, и верил
картам больше, нежели своему дикому инстинкту. Обычно он приходил ко мне
напуганный чем-либо и постаревший от страха, такой, каким он предстал передо
мной впервые, когда молча протянул ко мне свои руки, свои круглые ладони,
туго, как жабий живот, обтянутые гладкой кожей, — никогда прежде и никогда
потом я не видела таких рук, никогда за всю мою долгую жизнь
предсказательницы судеб! Он положил обе руки на стол с выражением немой
мольбы и отчаяния, я видела, что его гнетет глухая тревога и неверие в себя,
что он лишился мечты и надежды, и меня поразили тогда не столько его руки,
сколько его безмерная тоска и одиночество.
«Этот индеец стоял у моей двери, пока президент проводил у меня
несколько часов. Болтали, что президент мой тайный любовник, хотя на самом
деле он посещал меня два раза в месяц, чтобы я гадала ему на картах. Это
тянулось много лет, все то время, пока он еще считал себя смертным, пока его
еще мучили сомнения, пока он еще признавал, что может ошибаться, и верил
картам больше, нежели своему дикому инстинкту. Обычно он приходил ко мне
напуганный чем-либо и постаревший от страха, такой, каким он предстал передо
мной впервые, когда молча протянул ко мне свои руки, свои круглые ладони,
туго, как жабий живот, обтянутые гладкой кожей, — никогда прежде и никогда
потом я не видела таких рук, никогда за всю мою долгую жизнь
предсказательницы судеб! Он положил обе руки на стол с выражением немой
мольбы и отчаяния, я видела, что его гнетет глухая тревога и неверие в себя,
что он лишился мечты и надежды, и меня поразили тогда не столько его руки,
сколько его безмерная тоска и одиночество. Я пожалела его бедное сердце,
сердце старика, измученное сомнениями, и стала ему гадать, но его судьба
оставалась для меня непостижимой, наглухо скрытой. Ничего невозможно было
узнать ни по его ладоням, ни другими способами гадания, которыми я владела,
потому что, как только он снимал колоду, карты становились темней воды во
облацех, кофейная гуща в его чашке превращалась в мутную взвесь. Ничего
невозможно было узнать о нем лично никакими способами, зато, гадая ему,
нетрудно было совершенно отчетливо увидеть судьбу связанных с ним, близких
ему людей. Так, я отчетливо увидела его мать, Бендисьон Альварадо, и
показала ему, как она в далеком будущем, находясь в таком преклонном
возрасте, что глаза ее слепнут, раскрашивает каких-то неведомых птиц,
раскрашивает, не различая цветов, и он сказал: «Бедная мама!» А в другой раз
мы увидели, гадая, наш город, разрушенный таким свирепым циклоном, что
женское имя циклона звучало как чудовищная насмешка. А однажды мы увидели
мужчину в зеленой маске и со шпагой в руке, и президент с тревогой спросил,
где этот человек пребывает, и карты ответили, что по вторникам этот человек
находится близко от президента, ближе, чем в другие дни недели, и он сказал:
«Ага!» — и спросил, какого цвета глаза у этого человека, и карты ответили,
что один глаз у него цвета гуарапо, цвета вина, если рассматривать его на
свет, а другой глаз его темен, и он сказал: «Ага!» — и спросил, каковы
намерения этого человека. И я не удержалась и сказала ему правду, всю
правду, явленную мне картами, — я сказала, что зеленая маска означает
предательство и вероломство, а он вскричал торжествующе: «Ага! Я знаю, кто
это! Знаю!» Этим человеком оказался полковник Нарсисо Мираваль, один из его
ближайших помощников, который через пару дней выстрелил из пистолета себе в
ухо и даже не оставил никакой записки, бедняга…»
Вот так, основываясь на карточных гаданиях, он предопределял судьбы
людей и судьбы отечества, его исторические пути до тех пор, пока не
прослышал о единственной в своем роде провидице, которая, гадая на простой
воде, могла предсказать, кто как и когда умрет, и тайно отправился искать
эту провидицу в сопровождении своего ангела-хранителя с мачете, и по горным
тропам, по ущельям, где может пройти только мул, добрался до одинокой хижины
на плоскогорье, где жила та провидица со своей правнучкой, у которой было
трое детей, а четвертого ребенка она вот-вот собиралась родить — вдова,
месяц назад похоронившая мужа; саму провидицу он нашел в глубине темной
комнаты; старуха была парализована и почти слепа, но когда она велела ему
держать руки над лоханью с водой, потемки развеялись, вода в лохани
засветилась внутренним ясным и чистым светом, и он увидел в этой воде самого
себя, как в зеркале, увидел, что он лежит на полу, ничком, в полевой форме
без знаков отличия, в сапогах с золотой шпорой на левом; он спросил, где это
происходит, что это за место, где он лежит ничком на полу, и старая женщина,
разглядывая сияние воды в лохани, отвечала, что это происходит в комнате не
большей по размерам, чем ее комната, что она видит письменный стол,
электрический вентилятор, видит окно, выходящее на море, видит белые стены,
на которых висят портреты каких-то лошадей и знамя с вышитым на нем
драконом.