«Я положу
ее на твою кровать, — сказал он, — четверо солдат подержат ее за руки и за
ноги, пока ты будешь угощаться большой ложкой, пока не отведаешь ее как
следует. Пусть она покрутится! Это все фигня! Даже самые благовоспитанные
сперва исходят злостью, так и крутятся, а потом умоляют: не бросайте меня,
мой генерал, как надкушенное яблоко!» Однако Патрисио Арагонес не пожелал
этого, он хотел большего — любви той женщины, хотел быть любимым ею, ибо,
говорил он, она бесподобна, она знает любовь, знает, откуда что и как, вы
сами убедитесь в этом, мой генерал, когда увидите ее. И тогда хозяин
облегчил участь Патрисио тем, что указал ему, как формулу спасения, на
тайные тропинки, ведущие в покои его, хозяина, сожительниц, и разрешил ему
пользоваться ими сколько угодно, но лишь так, как он сам — с налету, как
петух, не раздевая и не раздеваясь; и Патрисио Арагонес добросовестно полез
в болото чужих любвишек, поверив в то, что с их помощью он сможет удушить
свою собственную страсть, свое собственное желание, но страсть была столь
велика, желание столь огромно, что он, случалось, забывал, как он должен
заниматься любовью, и делал это не наспех, а со смаком, проникновенно,
расшевеливая даже самых скупых на ласку женщин, пробуждая их окаменевшие
чувства, заставляя их стонать от наслаждения и удивленно радоваться в
темноте: «Экий вы проказник, мой генерал, неугомонным становитесь под
старость!..» И с той поры никто — ни сам генерал, ни Патрисио, ни кто-либо
из женщин — не мог установить, от кого был зачат тот или иной ребенок, кто
чей сын и кто чей отец, ибо и от Патрисио Арагонеса, как и от его хозяина,
рождались одни недоноски. Так вот и сталось, что Патрисио Арагонес
превратился в самого важного из приближенных, в самого любимого и, пожалуй,
самого страшного, а генерал, получив благодаря Патрисио массу свободного
времени, вплотную занялся вооруженными силами, отдал им все свое внимание,
как некогда, при вступлении на высокий пост. Но он занялся ими не потому,
что, как мы полагали, вооруженные силы были основой его власти. Напротив! Он
полагал, что вооруженные силы — самый его заклятый естественный враг, и
соответственно с этим убеждением стремился разобщить офицеров, нашептывая
одним, что против них строят козни другие, тасуя их судьбы перемещениями и
назначениями то туда, то сюда, дабы не дать устояться заговору; он снабжал
казармы патронами, в каждом десятке которых было девять холостых, поставлял
порох, смешанный с морским песком, а сам держал под руками отличный арсенал,
размещенный в одном из дворцовых подвалов; ключи от этого подвала
позвякивали в одной связке с другими ключами от других заветных дверей, и
каждый ключ существовал в единственном экземпляре; только он имел право
отворять арсенал под охраной сопровождавшего его, как тень, генерала Родриго
де Агилара, его дорогого друга, кадрового артиллериста, занимавшего посты
министра обороны, командующего президентской гвардией и начальника службы
национальной безопасности, одного из тех немногих смертных, кому было
дозволено выигрывать у генерала партию в домино, — разве не Родриго де
Агилар потерял правую руку, пытаясь обезвредить заряд динамита за несколько
минут до того, как президентская карета подкатила к тому месту, где должно
было произойти покушение? За спиной генерала Родриго де Агилара и за личиной
Патрисио Арагонеса он почувствовал себя настолько уверенно, что у него
притупился инстинкт самосохранения и он стал появляться на людях все чаще и
чаще, осмеливался выезжать на прогулку в город в сопровождении одного лишь
адъютанта, в обыкновенной карете, без гербов, и, раздвинув шторки,
разглядывал сложенный из золотистого камня пышный собор, объявленный
президентским декретом самым прекрасным собором в мире; глазел на старинные
кирпичные дома, в порталах которых застыло далекое сонное время, на
подсолнухи, повернутые желтыми ликами в сторону моря, на покрытые брусчаткой
мостовые вице-королевского квартала, где стоял запах свечных огарков, где
мертвенно-бледные девицы, зажатые на балконах между горшками с гвоздикой и
зелеными побегами вьюнков, сохраняя на лицах выражение каменного целомудрия,
неутомимо вязали спицами кружева; глазел на темные провалы окон монастыря
бискаек, откуда ровно в три часа пополудни доносилось то же самое упражнение
на клавикордах, что и в незапамятные времена, — этим упражнением было
отмечено некогда первое прохождение кометы.
«Я положу
ее на твою кровать, — сказал он, — четверо солдат подержат ее за руки и за
ноги, пока ты будешь угощаться большой ложкой, пока не отведаешь ее как
следует. Пусть она покрутится! Это все фигня! Даже самые благовоспитанные
сперва исходят злостью, так и крутятся, а потом умоляют: не бросайте меня,
мой генерал, как надкушенное яблоко!» Однако Патрисио Арагонес не пожелал
этого, он хотел большего — любви той женщины, хотел быть любимым ею, ибо,
говорил он, она бесподобна, она знает любовь, знает, откуда что и как, вы
сами убедитесь в этом, мой генерал, когда увидите ее. И тогда хозяин
облегчил участь Патрисио тем, что указал ему, как формулу спасения, на
тайные тропинки, ведущие в покои его, хозяина, сожительниц, и разрешил ему
пользоваться ими сколько угодно, но лишь так, как он сам — с налету, как
петух, не раздевая и не раздеваясь; и Патрисио Арагонес добросовестно полез
в болото чужих любвишек, поверив в то, что с их помощью он сможет удушить
свою собственную страсть, свое собственное желание, но страсть была столь
велика, желание столь огромно, что он, случалось, забывал, как он должен
заниматься любовью, и делал это не наспех, а со смаком, проникновенно,
расшевеливая даже самых скупых на ласку женщин, пробуждая их окаменевшие
чувства, заставляя их стонать от наслаждения и удивленно радоваться в
темноте: «Экий вы проказник, мой генерал, неугомонным становитесь под
старость!..» И с той поры никто — ни сам генерал, ни Патрисио, ни кто-либо
из женщин — не мог установить, от кого был зачат тот или иной ребенок, кто
чей сын и кто чей отец, ибо и от Патрисио Арагонеса, как и от его хозяина,
рождались одни недоноски. Так вот и сталось, что Патрисио Арагонес
превратился в самого важного из приближенных, в самого любимого и, пожалуй,
самого страшного, а генерал, получив благодаря Патрисио массу свободного
времени, вплотную занялся вооруженными силами, отдал им все свое внимание,
как некогда, при вступлении на высокий пост. Но он занялся ими не потому,
что, как мы полагали, вооруженные силы были основой его власти. Напротив! Он
полагал, что вооруженные силы — самый его заклятый естественный враг, и
соответственно с этим убеждением стремился разобщить офицеров, нашептывая
одним, что против них строят козни другие, тасуя их судьбы перемещениями и
назначениями то туда, то сюда, дабы не дать устояться заговору; он снабжал
казармы патронами, в каждом десятке которых было девять холостых, поставлял
порох, смешанный с морским песком, а сам держал под руками отличный арсенал,
размещенный в одном из дворцовых подвалов; ключи от этого подвала
позвякивали в одной связке с другими ключами от других заветных дверей, и
каждый ключ существовал в единственном экземпляре; только он имел право
отворять арсенал под охраной сопровождавшего его, как тень, генерала Родриго
де Агилара, его дорогого друга, кадрового артиллериста, занимавшего посты
министра обороны, командующего президентской гвардией и начальника службы
национальной безопасности, одного из тех немногих смертных, кому было
дозволено выигрывать у генерала партию в домино, — разве не Родриго де
Агилар потерял правую руку, пытаясь обезвредить заряд динамита за несколько
минут до того, как президентская карета подкатила к тому месту, где должно
было произойти покушение? За спиной генерала Родриго де Агилара и за личиной
Патрисио Арагонеса он почувствовал себя настолько уверенно, что у него
притупился инстинкт самосохранения и он стал появляться на людях все чаще и
чаще, осмеливался выезжать на прогулку в город в сопровождении одного лишь
адъютанта, в обыкновенной карете, без гербов, и, раздвинув шторки,
разглядывал сложенный из золотистого камня пышный собор, объявленный
президентским декретом самым прекрасным собором в мире; глазел на старинные
кирпичные дома, в порталах которых застыло далекое сонное время, на
подсолнухи, повернутые желтыми ликами в сторону моря, на покрытые брусчаткой
мостовые вице-королевского квартала, где стоял запах свечных огарков, где
мертвенно-бледные девицы, зажатые на балконах между горшками с гвоздикой и
зелеными побегами вьюнков, сохраняя на лицах выражение каменного целомудрия,
неутомимо вязали спицами кружева; глазел на темные провалы окон монастыря
бискаек, откуда ровно в три часа пополудни доносилось то же самое упражнение
на клавикордах, что и в незапамятные времена, — этим упражнением было
отмечено некогда первое прохождение кометы.