— «Так что мать моя Бендисьон
Альварадо сорвала пыльную оконную штору укутала меня в нее и оставила
полежать в уголке у главной лестницы а сама стала подметать веником из
зеленых веток президентские покои те из комнат в которых мародерам из
английского десанта уже нечем было поживиться», — она подмела полы,
отбиваясь веником от своры грабителей, пытавшихся изнасиловать ее за каждой
дверью, и незадолго до рассвета присела на верхней ступеньке главной
лестницы, рядом с завернутым в плюшевую штору, истекающим потом и бившимся в
судорогах сыном; сжигавший его жар лихорадки она пыталась остудить
спокойными рассуждениями о том, что не стоит обращать внимания на этот
беспорядок, сын, надо будет купить несколько кожаных табуреток подешевле и
разрисовать их цветами и разными зверюшками. — «Я сама это сделаю, надо
купить несколько гамаков, пожалуй, гамаков — в первую очередь, потому что в
этот дом наверняка придет много гостей; затем, — рассуждала она, — мы
купим обеденный стол, купим железные ложки и вилки, алюминиевые тарелки —
иные для солдатской жизни не подойдут, купим приличный глиняный кувшин для
питьевой воды и угольную печку; и все это на государственный счет», —
утешала она сына, который ее не слышал; распускались первые мальвы рассвета,
бело-алые мальвы, алые, как кровь, и белые, как тела, по которым кровь текла
этой ночью, — и в этом двойном свете обнажалась потаенная сущность правды,
осознавалось, что он — не более чем жалкий старик, дрожащий на лестнице в
ознобе и в жару лихорадки, неотступно думалось: «И это все? Этот запах
горелого конского мяса паленой шерсти эта душевная опустошенность этот дом
похожий на потерпевший крушение корабль этот рассвет такой же какими были
все рассветы двенадцатого августа все это власть? В какую фиговину мы
вляпались мать!» Это был животный страх перед мраком, который наступает
неожиданно для него, хотя у моря, радуясь рассвету, уже запели петухи, хотя
англичане, убирая трупы во дворце, загорланили веселые песни, а его мать,
Бендисьон Альварадо, подвела утешительный итог своим подсчетам и сказала,
что ничего не заботит ее так, как уйма простыней, которые надо будет стирать
для обитателей этого дома; опустившись на самое дно своего разочарования, он
как бы почувствовал почву под ногами и даже стал утешать ее: «Ничего, спи
спокойно, мать, президенты в этом дворце не засиживаются, дай Бог прожить
здесь хотя бы полмесяца», — и он верил тому, что говорил, не только тогда,
но и в каждый миг своей долгой жизни деспота и отшельника, — и верил тем
сильнее, чем больше убеждался, что у властелина не бывает и двух одинаковых
дней; ему всегда мерещилась некая скрытая цель в том, что премьер-министр во
время ежедневных докладов прибавлял к пышному букету лжи скромный полевой
цветок правды; он слегка улыбался: «Не говорите мне правду, лиценциат, вы
рискуете — я могу вам поверить!» — и одной этой фразой сводил на нет всю
грандиозную стратегию государственного совета, рассчитанную на то, чтобы он
поставил свою подпись без расспросов.
«Никогда не казался он мне более
проницательным, чем в пору, когда все убедительнее становились слухи, будто
бы во время официальных приемов он мочится в штаны, не замечая этого». —
«По-моему, он становился все более суровым по мере того, как все глубже
дряхлел и ходил уже в шлепанцах на босу ногу и в очках с одной дужкой, а
вторую заменяла простая нитка». — «Выдержка становилась у него все сильнее,
чутье все обострялось, и это позволяло ему, не читая, безошибочно
выхватывать из вороха бумаг и подписывать нужную». — «Какого вам надо? —
улыбался он. — Ведь, в конце концов, меня все равно никто не слушается». —
«Представьте себе, он все-таки приказал сделать на ферме большой деревянный
засов, чтобы коровы не разгуливали по дворцу, а потом увидел, как одна из
них — «корова?.. карова?..» — просунула голову в окно его кабинета и
пожирает бумажные цветы на его письменном столе, этом алтаре отечества, — и
только улыбнулся: «Вот видите, лиценциат, я же говорил вам. Все беды этой
страны оттого, что меня никто никогда не слушает», — необыкновенная ясность
ума в таком возрасте». Между тем посол Кипплинг рассказывал в своих
запрещенных мемуарах, что нашел его впавшим в детство и совершенно не
способным ни на какие самостоятельные поступки, утверждал, что все поры его
тела постоянно источали жидкость, что его раздуло, как утопленника, и все
его движения были вяло-замедленными, именно как у утопленника, которого
шевелят волны. — «Он даже расстегивал рубашку, чтобы показать мне свое
светлое водянистое тело утопленника, выброшенного на сушу и вынесшего с
собой в складках обвисшей кожи паразитов морского дна», — он сам утверждал,
что у него на спине реморы, под мышками — полипы и микроскопические крабы;
при этом он был убежден, что все это — только первые симптомы стихийного
возвращения моря, отобранного вами, мой дорогой Джонсон, потому что моря,
подобно котам, всегда возвращаются; он был убежден, что колония ракообразных
в его паху — это предвестник того счастливого рассвета, когда он откроет
окно своей спальни и снова увидит три каравеллы адмирала всех морей и
океанов, которого он так долго искал по всему белу свету, чтобы убедиться,
правда ли, что у него гладкие, без линий, ладони, как у всех великих людей в
истории человечества, как у него самого. Да, он искал его, он приказывал
привести его даже с применением силы, услыхав рассказы мореплавателей, будто
бы, картографируя неисчислимые острова соседних морей и давая им вместо имен
конквистадоров имена королей и святых, они видели его, отыскивающего в науке
туземцев, единственное, что его интересовало, а именно — средство против
облысения. Мы уже потеряли надежду встретить его снова, пока сам президент
из своего лимузина не узнал его, переодетого в коричневую рясу
монаха-францисканца с трещоткой кающегося грешника, гремящего ею в толпе
воскресного рынка, монаха, опустившегося до того, что мы никак не могли
поверить, что это он, тот самый, которого мы видели в зале приемов, в
красном камзоле, с золотыми шпорами, видели ступающим на берег военным шагом
победителя; однако когда последовал приказ посадить его в лимузин, его, мой
генерал, и след простыл — точно его земля поглотила; утверждали, что он
стал мусульманином, что он умер от пелагры в Сенегале и был похоронен в трех
могилах одновременно, в трех разных городах мира, хотя на самом деле он
вообще не был похоронен, ибо земля его не принимала ни в одну из могил и до
конца света он должен был странствовать от могилы к могиле, — такая ему
выпала кара Господня за кривые дороги всех его начинаний, потому что этот
человек был мошенником, мой генерал, более презренным, чем презренный
металл; однако генерал никогда в это не верил и все ждал, что его кумир
вернется, жил этим ожиданием даже на исходе своей глубокой старости, в ту
пору, когда министр здравоохранения пинцетом выдергивал впившихся в его кожу
коровьих клещей; при этом он уверял министра, что это никакие не клещи, а
признаки возвращения моря, уверял столь логично и убежденно, что министр
думал про себя: «Он вовсе не такой глухой, каким притворяется на людях, и не
такой наивный, каким прикидывается на щекотливых для себя приемах».