..», — но генерал не обращал ровно никакого внимания ни
на самого вновь прибывшего, ни на его альбом, которым тот тщился заменить
верительные грамоты, ибо считал, заявляя о том во всеуслышание, что
единственный достойный документ, могущий удостоверить личность свергнутого
президента, — это свидетельство о его смерти; он с презрением выслушивал
напыщенную речугу очередного вновь прибывшего, в которой тот заверял, что
прибыл ненадолго, временно: «Лишь до того часа, мой генерал, пока народ не
призовет меня обратно!» Но генерал знал, что все это пустые слова, болтовня
— все эти избитые формулы церемонии предоставления политического убежища!
Он слышал одно и то же от каждого из них, начиная от самого первого и кончая
самым последним, от того, кто был свергнут, и от того, кто свергал, ибо того
тоже свергли в свою очередь. Как будто не знают все эти засранцы, что
политика требует мужества, что власть дело такое: уж тут ежели что с возу
упало, то пропало, и нечего сохранять идиотские иллюзии! Пару месяцев он
привечал вновь прибывшего в президентском дворце, играя с ним в домино до
тех пор, пока бывший диктатор не проигрывал нашему генералу последний
сентаво, и тогда в один прекрасный день генерал подводил его к окну с видом
на море, заводил душеспасительную беседу, сетуя на быстротечность жизни,
которая, увы, направлена только в одну сторону и никого не может
удовлетворить, не жизнь, а сплошной онанизм, уверяю вас! Но есть и утешение;
взгляните, видите тот дом на скале? Видите этот громадный океанский корабль,
застрявший на вершинах гор? На этом корабле отведена для вас прекрасная
каюта — светлая комната. Там отличное питание… там у вас будет уйма
свободного времени… отдыхайте вместе с товарищами по несчастью… там
чудная терраса над морем! Он и сам любил отдыхать в этом доме, на этой
террасе, но не столько ради удовольствия сыграть в домино с этой сворой
импотентов, сколько ради того, чтобы потешить себя тайной радостью,
посмаковать преимущество своего положения: он — не один из них; и он
наслаждался этим своим положением и, глядя на эти ничтожества, на это
человеческое болото, старался жить на всю катушку, делать явью сладкие
грезы, ублажать греховные желания, преследуя на цыпочках податливых мулаток,
которые подметали в доме в ранние утренние часы, — он крался по их следам,
ведомый свойственным этим женщинам запахом дрянного бриллиантина и общих
спален, и выгадывал, чтобы оказаться с одной из них наедине и потоптать ее,
как петух курицу, в каком попало углу, слушая, как она квохчет в темноте,
как хихикает откровенно: «Ну вы и разбойник, мой генерал! Ненасытны не по
годам!» Но после минут любви на него нападала тоска, и он, спасаясь от нее,
пел где-нибудь в уединенном месте, где никто не мог его увидеть: «О
январская луна! Взгляни: у твоего окна моя печаль стоит на эшафоте!» Это
были весны без дурных знамений, без дурных предвестий, и настолько он был
уверен в преданности своего народа, что вешал свой гамак далеко на отшибе,
во дворе особняка, в котором жила его мать, Бендисьон Альварадо, и проводил
там часы сиесты в тени тамариндов, без охраны, и ему снились рыбы-странницы,
плывущие в водах того же цвета, что и стены дворцовых спален.
Как будто не знают все эти засранцы, что
политика требует мужества, что власть дело такое: уж тут ежели что с возу
упало, то пропало, и нечего сохранять идиотские иллюзии! Пару месяцев он
привечал вновь прибывшего в президентском дворце, играя с ним в домино до
тех пор, пока бывший диктатор не проигрывал нашему генералу последний
сентаво, и тогда в один прекрасный день генерал подводил его к окну с видом
на море, заводил душеспасительную беседу, сетуя на быстротечность жизни,
которая, увы, направлена только в одну сторону и никого не может
удовлетворить, не жизнь, а сплошной онанизм, уверяю вас! Но есть и утешение;
взгляните, видите тот дом на скале? Видите этот громадный океанский корабль,
застрявший на вершинах гор? На этом корабле отведена для вас прекрасная
каюта — светлая комната. Там отличное питание… там у вас будет уйма
свободного времени… отдыхайте вместе с товарищами по несчастью… там
чудная терраса над морем! Он и сам любил отдыхать в этом доме, на этой
террасе, но не столько ради удовольствия сыграть в домино с этой сворой
импотентов, сколько ради того, чтобы потешить себя тайной радостью,
посмаковать преимущество своего положения: он — не один из них; и он
наслаждался этим своим положением и, глядя на эти ничтожества, на это
человеческое болото, старался жить на всю катушку, делать явью сладкие
грезы, ублажать греховные желания, преследуя на цыпочках податливых мулаток,
которые подметали в доме в ранние утренние часы, — он крался по их следам,
ведомый свойственным этим женщинам запахом дрянного бриллиантина и общих
спален, и выгадывал, чтобы оказаться с одной из них наедине и потоптать ее,
как петух курицу, в каком попало углу, слушая, как она квохчет в темноте,
как хихикает откровенно: «Ну вы и разбойник, мой генерал! Ненасытны не по
годам!» Но после минут любви на него нападала тоска, и он, спасаясь от нее,
пел где-нибудь в уединенном месте, где никто не мог его увидеть: «О
январская луна! Взгляни: у твоего окна моя печаль стоит на эшафоте!» Это
были весны без дурных знамений, без дурных предвестий, и настолько он был
уверен в преданности своего народа, что вешал свой гамак далеко на отшибе,
во дворе особняка, в котором жила его мать, Бендисьон Альварадо, и проводил
там часы сиесты в тени тамариндов, без охраны, и ему снились рыбы-странницы,
плывущие в водах того же цвета, что и стены дворцовых спален. «Родина —
самая прекрасная выдумка, мать!» — вздыхал он, хотя меньше всего желал,
чтобы мать ответила ему, — мать, единственный человек на свете, который
осмеливался указать ему на дурной запах его подмышек; тихо он возвращался в
президентский дворец через парадный вход, умиротворенный, благостный по
отношению ко всему белому свету, упоенный чудной карибской весной,
благоуханием январской мальвы; в эту пору он примирился даже с папским
нунцием, то бишь с ватиканским послом, и тот стал неофициально посещать его
по вечерам, заводя за чашкой шоколада с печеньем душеспасительные беседы,
направленные к тому, чтобы вернуть нашего генерала в лоно святой
католической церкви, наново обратить его в христианство, а он, помирая со
смеху, говорил, что коль скоро Господь Бог, как вы утверждаете, всемогущ, то
передайте ему мою просьбу, святой отец, пусть он избавит меня от дрянного
сверчка, залезшего в ухо, пусть избавит меня от килы, пусть выпустит лишний
воздух из этого детины! И тут, расстегнув ширинку, он показывал, что он
имеет в виду, но папский нунций был стоек и твердил, что все равно все от
Господа, что все сущее исходит от святого духа, на что генерал отвечал с
прежним весельем: «Не тратьте зря пороха, святой отец! На фига вам нужно
обращать меня, если я и так делаю то, что вам угодно?»
Но безмятежное состояние его души, подобное тихой заводи, было
неожиданно взбаламучено в глухом городишке, куда он приехал на петушиные
бои; во время одного из боев мощный хищный петух оторвал своему сопернику
голову и жадно стал клевать ее, пожирать на глазах у озверевшей публики,
пока пьяный оркестр, славя победителя, наяривал ликующий туш; генерал сразу
усмотрел дурное предзнаменование в том, что произошло на петушиной арене,
узрел в этом намек на то, что вот-вот должно произойти с ним самим; он
почувствовал это интуитивно и приказал охране немедленно арестовать
музыканта, игравшего на рожке; музыканта схватили, и оказалось, что он имел
при себе оружие; и он признался под пытками, что должен был стрелять в
генерала, когда публика устремится к выходу и образуется толчея.