Она была в центре людских толп, как в годы
войны, на гребне всесокрушающего потока, подобного библейскому переселению
народов, в море людей, которые не знали, где можно пристроить свою кухонную
утварь, куда девать своих домашних животных, где провести оставшиеся годы
жизни без особой надежды на спасение души, уповая лишь на те никому не
ведомые молитвы Бендисьон Альварадо, которыми она во время военных действий,
бывало, отвращала пули врага от своего сына, когда он бросался в самый
водоворот боя, лез в самое пекло событий с красной повязкой на голове,
выкрикивая во всю мочь: «Да здравствует либеральная партия! Да здравствует
победа федералистов, черт подери! Долой дерьмовых годо!» — хотя в это пекло
его увлекали не столько идеи федерализма, сколько первобытное любопытство
уроженца плоскогорья, желание узнать, что такое море.
Толпы нищих, заполонившие город, внесшие в город тело Бендисьон
Альварадо, были необузданнее и безумнее всех толп, когда-либо разорявших
страну, страшнее паники, это было самое чудовищное из того, что видели наши
глаза на протяжении всех нескончаемых лет вашей власти, мой генерал! Мир не
видел ничего подобного. «Вы только взгляните, мой генерал, взгляните, какое
чудо!» И он убедился, наконец, что действительно имеет место чудо, вышел из
мрака своего траура, бледный, суровый, с черной повязкой на рукаве,
преисполненный решимости использовать весь авторитет и все пружины своей
власти, чтобы добиться канонизации своей матушки Бендисьон Альварадо на
основе неопровержимых доводов и доказательств, что ее добродетели суть
добродетели святой. С этой целью он отправил в Рим самых образованных своих
министров, а к себе пригласил папского нунция — выпить чашечку шоколада с
печеньем. Он принял его запросто, сидя в гамаке под навесом из живых цветов,
без рубашки, обмахиваясь от жары шляпой, а нунций уселся напротив в
предложенное ему кресло-качалку. — «Только вам я уступаю это кресло, святой
отец!» — взял в руки чашечку горячего шоколада с ванилью и принялся
отпивать его размеренными глотками. Нунций был в свежевыглаженной сутане, от
него пахло свежестью лаванды, и сам он был свеж, неподвластный тропической
хандре, не обращающий внимания на духоту и пыль и на какашки птичек покойной
матушки президента, падающие сквозь солнечные просветы в навесе из живых
цветов. Он пил шоколад и с застенчивостью девицы жевал печенье, стараясь
оттянуть тот миг, когда ему придется вкусить горечь последнего глотка и
приступить к беседе. Он сидел в том самом кресле, в котором много лет назад,
в достославные времена, в чудные дни цветения мальвы, сидел другой нунций,
старый и наивный, и пытался обратить своего собеседника в христианскую веру,
объясняя ему догматы Фомы Аквинского. «А нынче я хочу обратить вас, святой
отец. Вот ведь какие штуки выкидывает жизнь! Теперь и я стал верующим…
Теперь и я стал верующим», — повторил он, не моргнув глазом, хотя
по-прежнему не верил ни в Бога, ни в черта и вообще ни во что не верил на
этом белом свете, однако был глубоко убежден в том, что его мать имеет право
быть причисленной к лику святых в силу своего безграничного самоотречения,
готовности к самопожертвованию и своей образцовой добродетельности, которые
она являла при жизни.
Вот ведь какие штуки выкидывает жизнь! Теперь и я стал верующим…
Теперь и я стал верующим», — повторил он, не моргнув глазом, хотя
по-прежнему не верил ни в Бога, ни в черта и вообще ни во что не верил на
этом белом свете, однако был глубоко убежден в том, что его мать имеет право
быть причисленной к лику святых в силу своего безграничного самоотречения,
готовности к самопожертвованию и своей образцовой добродетельности, которые
она являла при жизни. Однако, приводя доводы о ее святости, он не стал
ссылаться на вульгарные выдумки толпы, будто бы Полярная звезда двигалась в
направлении траурного кортежа, что музыкальные инструменты сами по себе
начинали звучать в закрытых помещениях, когда рядом проносили тело покойной.
Главным его доводом была простыня, на которой умерла мать, которую он
развернул, как парус, дабы нунций увидел в августовском сиянии дня то, что
увидел: отпечаток тела Бендисьон Альварадо, ее дивное изображение, где она
была молодой и здоровой, а не той старухой в язвах, что скончалась на этой
простыне из тонкой льняной ткани. Она лежала на боку, держа руку на сердце,
а сын гладил ее изображение пальцами, чувствуя влагу живого пота, вдыхая
исходивший от холста аромат нежных цветов, слушая взволнованный щебет и
гомон птиц, взбудораженных магией чуда. «Вот, видите, святой отец? Чудо!
Даже птицы узнают ее!..» И он показывал нунцию то лицевую сторону простыни,
то изнанку, где было то же изображение, однако нунций был внимателен, зорок
и пристален, что позволяло ему обнаруживать частички вулканического пепла на
холстах, принадлежащих кисти великих мастеров, он постигал характер
художников по трещинкам на картинах, и даже сомнения в вере не ускользали от
него, ибо он умел улавливать их по интенсивности цвета, он постиг красоту и
гармонию самой вселенной, испытал блаженство, созерцая округлость Земли в
храме природы, где небо было куполом одинокой часовни мира, где время не
проходило, а проплывало, поэтому, решившись, наконец, оторвать глаза от
простыни, он очень мягко и вместе с тем твердо сказал, что изображенное на
льняной ткани женское тело ни в коем случае не является плодом
провиденциальных откровений Господа: «Ничего подобного, ваше
превосходительство! Это дело рук художника, весьма ловкого как в своем
ремесле, так и в искусстве обмана. Художник сей злоупотребил простодушием
вашего превосходительства, ибо это не подлинные масляные краски, а скверные
самодельные, ими разве что стены мазать, ваше превосходительство! Они
замешаны на обыкновенном скипидаре, в них добавлены также натуральный
каучук, гипс… вот его засохшая корочка. А постоянная влажность холста, о
которой вам сказали, что это пот вашей матушки, есть результат того, что
ткань пропитана олифой в тех местах, где положена темная краска. Так что я
весьма сожалею, ваше превосходительство!» Искренне огорченный нунций ничего
больше не мог сказать этому твердокаменному старцу, который смотрел на него
из гамака немигающим взглядом, ни разу не перебил его, погруженный в
непроницаемую толщу какой-то азиатской отрешенности, в толщу молчания.