«Завтра вторник», — было написано на одной из полосок, а на другой он
прочитал: «На твоем белом платке вышиты красным инициалы одного имени, но
это не твое имя, мой властелин», — он ничего не понял и с удивлением
прочитал на следующей бумажке: «Летисия Насарено моей души, посмотри, что
стало со мной без тебя». Летисия Насарено — это имя встречалось почти на
каждой бумажке, и он никак не мог взять в толк, кто это был так несчастлив,
что оставил после себя столько письменных вздохов. «И при чем здесь мой
почерк, черт подери?» Но это был его почерк, неповторимая каллиграфия левши,
украшавшая к тому времени стены нужников, где он писал для собственного
успокоения: «Да здравствует генерал!» Он уже не гневался на себя за то, что
стал слюнтяем, что опустился ниже любого военного сухопутных войск, флота
или авиации, что распустил нюни из-за монастырской послушницы, от которой
только и осталось, что имя, записанное карандашом на узких полосках бумаги;
он просто не помнил ничего из того, что было до и после роковой среды, после
того, как он отказался даже притронуться к вещам Летисии и мальчика, к тем
вещам, которые адъютанты положили на его письменный стол: глядя в сторону,
он приказал: «Унесите эти туфли, эти медали, унесите все, что может
напомнить мне о покойниках». И все, что им принадлежало, было унесено в
спальню Летисии, в спальню, где прошли безумные сиесты его страсти. «Забейте
там все двери и окна, черт подери, и не смейте входить туда, даже если я сам
прикажу вам войти!» Отдав этот приказ, он долгие месяцы корчился в судорогах
ужаса, слушая, как воют на цепи собаки, сожравшие Летисию и мальчика, но не
решался приказать, чтобы их отправили на живодерню, ибо думал, что любой
вред, причиненный собакам, причинит боль дорогим покойникам; он забивался в
гамак, стараясь забыться, стараясь унять свою ярость, ибо знал, кто были
истинные убийцы его кровных; он вынужден был терпеть унижение, видя убийц в
своем собственном доме, но в то время он ничего не мог с ними поделать,
чувствовал себя униженным, но вынужден был терпеть их, потому что в то время
недоставало его власти, чтобы свернуть им шею; он не стал устраивать никаких
похорон, запретил являться к нему с выражением соболезнования, не объявлял
траура, — ждал своего часа, качаясь в гамаке злобы под сенью гигантской
сейбы; там, под этой сейбой, последний его закадычный приятель сказал ему,
выражая мнение всего генералитета, что, мол, генералитет гордится тем
достоинством и выдержкой, с какими народ перенес эту ужасную трагедию —
всюду царят спокойствие и порядок. Он чуть заметно усмехнулся: «Не говорите
глупостей, дружище! В том-то и дело, что спокойствие, в том-то и дело, что
порядок! Людей ни фига не взволновало это несчастье». Он перечитывал газету
от корки до корки, и слева направо, и справа налево, пытаясь найти в ней
нечто большее, нежели официальные сообщения правительственного пресс-центра,
велел поставить радиоприемник рядом с собой, чтобы не пропустить важных
известий, и наконец дождался: все радиостанции, от Веракруса до Риобамбы,
передали сообщение о том, что служба национальной безопасности напала на
след организаторов покушения.
Он чуть заметно усмехнулся: «Не говорите
глупостей, дружище! В том-то и дело, что спокойствие, в том-то и дело, что
порядок! Людей ни фига не взволновало это несчастье». Он перечитывал газету
от корки до корки, и слева направо, и справа налево, пытаясь найти в ней
нечто большее, нежели официальные сообщения правительственного пресс-центра,
велел поставить радиоприемник рядом с собой, чтобы не пропустить важных
известий, и наконец дождался: все радиостанции, от Веракруса до Риобамбы,
передали сообщение о том, что служба национальной безопасности напала на
след организаторов покушения. «А как же иначе, тарантуловы дети!» —
пробормотал он, а радио сообщало далее, что организаторы покушения
обнаружены в одном из пригородных публичных домов, на который обрушен огонь
минометов. «Вот так, — вздохнул он, — бедные люди!» Однако он оставался в
гамаке, совершенно непроницаемый, ни единым проблеском не выдавал того, что
замыслил, молясь про себя: «Мать моя Бендисьон Альварадо сохрани мне жизнь
для мщения веди меня за руку мать вдохнови меня!» Он был настолько уверен,
что мать услыхала его мольбы и вняла им, что полностью овладел собой и
справился со своим горем, — это и увидели ответственные за общественный
порядок и национальную безопасность офицеры генерального штаба, которые
явились доложить ему: «Мой генерал, трое организаторов покушения убиты в
перестрелке с силами охраны порядка, двое схвачены и находятся в камерах
Сан-Херонимо!» Сидя в гамаке с кувшином фруктового сока в руках, он сказал:
«Ага», — и твердой рукой хорошего стрелка налил им всем по стакану сока.
«Он был воплощением мудрости в большей степени, чем когда-либо раньше, и был
чуток, как никогда, настолько чуток и внимателен, что угадал наше желание и
разрешил нам всем закурить. Это было неслыханно — разрешить нам курить при
исполнении служебного долга!» — «Под этим деревом все мы равны», — сказал
он и спокойно выслушал подробный доклад о том, как было задумано и
осуществлено преступление на рынке, как из Шотландии отдельными партиями
были привезены восемьдесят два щенка охотничьей породы, из которых двадцать
два подохли по разным причинам, а остальные шестьдесят были должным образом
натасканы шотландским собаководом, который в преступных целях привил им
лютую ненависть не только к чернобуркам Летисии Насарено, но и к ней самой,
а также к мальчику. «Собак натаскивали, пользуясь вот этими предметами
туалета, мой генерал! Им давали нюхать украденное из дворцовой прачечной вот
это белье, вот этот корсаж Летисии Насарено, вот этот ее платок, вот эти
чулки, вот этот мундир мальчика, мой генерал! Вы узнаете все эти вещи?» Он
даже не глянул на то, что ему показывали, лишь сказал: «Ага!» — и
внимательно слушал дальнейшие объяснения: «Этих шестьдесят собак приучали не
лаять в тех случаях, когда они не должны лаять, приучали их к человечине,
мой генерал, держали их взаперти, в полной изоляции от света Божьего; их
натаскивали несколько лет на заброшенной китайской ферме в семи милях от
столицы; на этой ферме имелись чучела Летисии Насарено и мальчика, сделанные
в натуральную величину и обряженные в их одежды, кроме того, собак учили
узнавать мальчика и Летисию в лицо, постоянно показывая им вот эти портреты
и эти газетные фотографии».