Он и бровью не повел, когда
один из его адъютантов, бледный от страха, отдал ему честь — и доложил: «Мой
генерал, смертность от чумы среди гражданского населения огромна!» И сквозь
мутные стекла президентской кареты он увидел на пустынных улицах
остановленное по его приказу время, мертво повисшие флаги, увидел двери,
наглухо заколоченные даже в тех домах, что не были помечены красным кружком,
увидел на карнизах домов пресыщенных грифов и увидел погибших, погибших,
погибших… Их было столько повсюду, что невозможно было сосчитать, они
валялись в грязных лужах, были свалены грудами на яростно освещенных солнцем
террасах, разлагались среди овощей на рынке. Никто не знает, сколько их
было, во всяком случае, больше, чем насчитывали полчища его врагов, гораздо
больше, чем он хотел бы видеть; многие из них были брошены, как дохлые псы,
в мусорные ящики; и в смраде гниющих трупов, и в привычном зловонии улиц он
узнал, отчетливо выделил запах чесотки и запах настоящей чумы, но не
дрогнул, не отступил ни перед чьими мольбами остановить, прекратить
бедствие, пока снова не почувствовал себя абсолютным хозяином положения,
хозяином всей своей власти. И только когда уже стало казаться, что
остановить мор не под силу ни человеку, ни Богу, мы увидели на улицах
неизвестную карету; ледяного величия власти, исходившего от нее, поначалу
никто не заметил, — в оконце той обитой изнутри траурным бархатом кареты
нам являлись только мертвенные глаза, тонкие нервные губы да рука в белой
перчатке, бросающая к воротам домов горсти соли; мы увидели раскрашенный в
цвета национального флага поезд, который продирался сквозь заросли гардений,
распугивая леопардов, карабкался, как на когтях, по карнизам самых
труднодоступных высокогорных провинций, — за занавеской единственного
вагона мы видели тусклые глаза на скорбном лице, видели все ту же руку,
разбрасывающую соль по пустыне своего детства, ставшей безжизненной; увидели
допотопный колесный пароход, который, изрыгая бравурные граммофонные
мазурки, лавировал между рифами, песчаными отмелями и заторами из деревьев,
оставленными драконом весеннего паводка, начисто смахнувшего девственный
лес, — в окне президентской каюты мы видели угасающие, как закат, глаза,
бледные губы и все ту же руку, одну только кисть, разбрасывающую по
изнывающим от засухи деревням спасительные горсти соли; те, кто ел эту соль
или лизал землю, на которую она падала, мгновенно выздоравливали и
становились неуязвимыми для болезней, для сглаза и для всего остального.
Ныне, идя навстречу своему концу, он уже не удивился предложениям
согласиться на новую оккупацию под старыми лживыми поводами борьбы с
политической лихорадкой, но все еще отводил доводы безмозглых министров,
восклицавших: «Пусть возвращаются морские пехотинцы, генерал, пусть они
приходят со своими машинами для распыления пестицидов, с вертящимися
фонтанчиками на зеленых лужайках у белых больниц, продлевающих жизнь до ста
лет, — пусть приходят и берут что хотят!» — он стучал кулаком по столу и
сопротивлялся до тех пор, пока бесцеремонный посол Мак-Куин не сказал
напрямик: «Дальнейшие споры бесполезны, ваше превосходительство, режим
держится не на обещаниях, не на апатии, не даже на терроре, а только на
застарелой инерции, он необратимо разрушается, ваше превосходительство,
выйдите на улицу и посмотрите правде в глаза, вы на последнем повороте —
либо придут морские пехотинцы, либо мы забираем море, иного выхода нет».
Ныне, идя навстречу своему концу, он уже не удивился предложениям
согласиться на новую оккупацию под старыми лживыми поводами борьбы с
политической лихорадкой, но все еще отводил доводы безмозглых министров,
восклицавших: «Пусть возвращаются морские пехотинцы, генерал, пусть они
приходят со своими машинами для распыления пестицидов, с вертящимися
фонтанчиками на зеленых лужайках у белых больниц, продлевающих жизнь до ста
лет, — пусть приходят и берут что хотят!» — он стучал кулаком по столу и
сопротивлялся до тех пор, пока бесцеремонный посол Мак-Куин не сказал
напрямик: «Дальнейшие споры бесполезны, ваше превосходительство, режим
держится не на обещаниях, не на апатии, не даже на терроре, а только на
застарелой инерции, он необратимо разрушается, ваше превосходительство,
выйдите на улицу и посмотрите правде в глаза, вы на последнем повороте —
либо придут морские пехотинцы, либо мы забираем море, иного выхода нет». —
«Иного выхода не было мать они забрали себе Карибское море!» Инженеры посла
Ивинга разобрали море на части, пронумеровали их, чтобы собрать под небом
Аризоны, далеко от наших ураганов, и увезли его, мой генерал, со всеми его
богатствами, с отражениями наших городов, с нашими сумасшедшими наводнениями
и нашими утопленниками. Какую бы тончайшую клавишу в богатом регистре своей
изощренной хитрости ни нажимал он, пытаясь спровоцировать взрыв
национального протеста против грабежа, — на улицу, простите, мой генерал,
не вышел никто, не подействовали ни угрозы, ни сила, — мы не могли не
подумать, что это всего лишь очередной маневр, преследующий все ту же цель
— удовлетворить похоть власти; пусть будет что угодно, думали мы, пусть
даже увозят море, фиг с ним, пусть отберут всю родину с ее драконом на
национальном флаге, пусть. И мы были глухи к вкрадчивым речам и посулам
военных, появляющихся в наших домах в штатском платье и умоляющих именем
родины выйти на улицу и скандировать: «Долой гринго!» — чтобы тем самым
прекратить разграбление; они призывали нас грабить и поджигать магазины и
виллы чужеземцев, совали деньги за то, чтобы мы под охраной армии, сильной
своим единством с народом, вышли на демонстрацию против наглой агрессии;
однако, мой генерал, на улицу никто не вышел, ибо никто не забыл, как
военные и прежде давали честное слово, а потом расстреливали людей под тем
предлогом, что затесавшиеся в массы провокаторы открыли стрельбу по воинским
подразделениям. — «Так что на сей раз, мой генерал, народ не с нами».
«И мне пришлось одному взвалить на себя бремя решения и я подписал этот
акт мать моя Бендисьон Альварадо лучше чем кто бы то ни было знавшая что
лучше остаться без моря чем согласиться на высадку десанта. Ведь это морские
пехотинцы сочиняли приказы и заставляли меня подписывать их это они привезли
Библию и сифилис они превратили артистов в педерастов они внушали людям что
жизнь легка мать что все продается и покупается что негры воняют это они
убеждали моих солдат что родина там где хорошая деньга что воинская честь
фигня выдуманная правительствами для того чтобы заставить войска сражаться
бесплатно.