Она
сгребала все, что видели ее завидущие глаза, удовлетворяя то единственное,
что осталось в ней от послушницы: дурной, невоспитанный вкус и страсть
попрошайничать независимо от того, есть в том нужда или нет. Но если раньше
ей приходилось попрошайничать, выпрашивая какие-то вещи в подъездах
благоухающего жасмином вице-королевского квартала, то теперь она загружала
понравившимся ей барахлом целые армейские фургоны, отделываясь распоряжением
предъявить счета правительству. Это было все равно, что сказать: «Получите с
Господа Бога», потому что давным-давно никто не знал, существует ли оно,
правительство, ибо оно превратилось в призрак. Мы видели на холме перед
площадью де Армас крепостные стены, видели Дом Власти с его историческим
балконом, с которого прозвучали некогда исторические речи, с его окнами,
занавешенными кружевными гардинами, с вазонами на подоконниках. Ночью дом
походил на пароход, плывущий по небу, и был виден не только из любой точки
города, но также за семь миль с моря, а таким приметным он стал с тех пор,
как его выкрасили в белый цвет и стали освещать круглыми, как шары,
фонарями, которые были установлены в ознаменование приезда известного поэта
Рубена Дарио. Но все это, вместе взятое, отнюдь не убеждало нас в том, что
президент пребывает за этими белыми стенами, там, в Доме Власти, в своем
дворце. Напротив, у нас были основания полагать, что все это показное, что
военщина создает лишь видимость нормальной жизни, протекающей за этими
стенами, стремясь тем самым опровергнуть слухи, будто президент в силу
глубокой старости впал в мистицизм, что он отказался от всех благ и
почестей, сам на себя наложил епитимью: до конца дней своих пребывать в
самоуничижении, смирять дух свой власяницами и умерщвлять плоть всяческими
железными приспособлениями; говорили также, что он питается одним лишь
черным хлебом, запивая его колодезной водой, а постелью ему служит голый пол
в отшельнической келье монастыря бискаек, и так пребудет до тех пор, пока он
не искупит тяжкий грех обладания женщиной против ее воли, тяжкий грех
зачатия сына с монашкой, с этой бабой, которая лишь благодаря вмешательству
Господа еще не получила все высшие ордена! Но слухи оставались слухами, все
шло по-прежнему в его обширном царстве скорби, потому что ключи его власти
были в руках Летисии Насарено, и когда она приказывала предъявлять счета
правительству, то заявляла всякий раз, что такова воля президента.
«Предъявите счета правительству!» — поначалу казалось, что эта извечная
формула сулит хоть кое-какую мзду, но с каждым днем она оставляла все меньше
надежд: «Предъявите счета правительству!» И тогда, по истечении многих лет,
группа наиболее решительных кредиторов осмелилась явиться с чемоданами
неоплаченных счетов в караульное помещение президентского дворца. Самое
удивительное, что никто не сказал нам «да» и никто не сказал «нет».
«Предъявите счета правительству!» — поначалу казалось, что эта извечная
формула сулит хоть кое-какую мзду, но с каждым днем она оставляла все меньше
надежд: «Предъявите счета правительству!» И тогда, по истечении многих лет,
группа наиболее решительных кредиторов осмелилась явиться с чемоданами
неоплаченных счетов в караульное помещение президентского дворца. Самое
удивительное, что никто не сказал нам «да» и никто не сказал «нет». Дежурный
проводил нас в скромную приемную, где нами занялся весьма вежливый, весьма
молодой офицер, который, улыбаясь и выказывая хорошие манеры, любезно
предложил нам по чашечке кофе: «Из президентского урожая, сеньоры!» Затем он
показал нам белые, прекрасно освещенные кабинеты с металлическими сетками на
окнах и вентиляторами под потолком: в этих кабинетах было так чисто и
светло, настолько все вокруг было проникнуто гуманностью, что каждый из нас
ошеломленно спрашивал себя: «Где же дух разложения власти? Где же ее
запарфюмеренное зловоние? Разве скопидомство и жестокость могут быть присущи
этим чиновникам в шелковых рубашках, этим людям, делающим свое дело без
спешки и шума?» Между тем молодой офицер вел нас дальше: он показал нам
маленький внутренний дворик, где все розовые кусты были подстрижены Летисией
Насарено, чтобы утренний воздух и утренняя роса очистились от дурного запаха
прокаженных, слепых и паралитиков, отправленных умирать в забытые Богом
богадельни; он показал нам похожий на курятник барак, где некогда жили
наложницы, показал заржавленные швейные машины, казарменные койки, на
которых обитательницы гарема спали по двое и даже по трое; он сказал, что
этот барак с его клетушками позора будет снесен, а на его месте возведут
часовню; он показал нам святая святых президентского дворца, то место, где
под навесом из живых цветов, позолоченных послеполуденным солнцем, за
решеткой из зеленых реек, стоял стол, за которым президент только что
отобедал вместе с Летисией Насарено и мальчиком — единственными людьми,
имеющими право есть за этим столом; он показал нам легендарную сейбу, в тени
которой вешали матерчатый двухцветный, как национальный флаг, гамак, где
президент проводил самые знойные часы сиесты; он показал нам молочную ферму,
сыроварню, пасеку, а когда мы шли назад, по той же дорожке, по которой
президент каждое утро отправлялся на ферму проследить за дойкой, молодой
офицер вдруг остановился как громом пораженный и, делясь с нами радостью
своего открытия, указал пальцем на след сапога, оставленный в грязи:
«Смотрите, это его след!» И мы замерли, глядя на отпечаток громадной
подошвы. От этого следа исходили величие и мощь, спокойствие силы, он
щекотал нам ноздри запахом привыкшего к одиночеству ягуара, запахом власти;
созерцая этот след, мы были приближены к ее сокровенной тайне в большей
степени, нежели один из нас, допущенный к самому президенту.