..»
Вот так, основываясь на карточных гаданиях, он предопределял судьбы
людей и судьбы отечества, его исторические пути до тех пор, пока не
прослышал о единственной в своем роде провидице, которая, гадая на простой
воде, могла предсказать, кто как и когда умрет, и тайно отправился искать
эту провидицу в сопровождении своего ангела-хранителя с мачете, и по горным
тропам, по ущельям, где может пройти только мул, добрался до одинокой хижины
на плоскогорье, где жила та провидица со своей правнучкой, у которой было
трое детей, а четвертого ребенка она вот-вот собиралась родить — вдова,
месяц назад похоронившая мужа; саму провидицу он нашел в глубине темной
комнаты; старуха была парализована и почти слепа, но когда она велела ему
держать руки над лоханью с водой, потемки развеялись, вода в лохани
засветилась внутренним ясным и чистым светом, и он увидел в этой воде самого
себя, как в зеркале, увидел, что он лежит на полу, ничком, в полевой форме
без знаков отличия, в сапогах с золотой шпорой на левом; он спросил, где это
происходит, что это за место, где он лежит ничком на полу, и старая женщина,
разглядывая сияние воды в лохани, отвечала, что это происходит в комнате не
большей по размерам, чем ее комната, что она видит письменный стол,
электрический вентилятор, видит окно, выходящее на море, видит белые стены,
на которых висят портреты каких-то лошадей и знамя с вышитым на нем
драконом. И тогда он сказал: «Ага!», потому что узнал по этому описанию свой
кабинет, находящийся по соседству с залом заседаний, и спросил: «А как я
умру? Насильственной смертью или от дурной болезни?», на что старуха
отвечала, что нет, он не умрет ни насильственной смертью, ни от дурной
болезни, что смерть его будет естественной и придет к нему во сне, без боли,
и тогда он сказал: «Ага!» — и спросил, замерев: «А когда это случится?»
Старуха ответила, что он может спать спокойно, что он доживет до ее
возраста, до ста семи лет, после чего проживет еще сто двадцать пять, и
только тогда это случится. «Ага», — сказал он и убил больную
старуху-провидицу в ее гамаке, задушив ее ремешком от своей золотой шпоры,
безболезненно, как профессиональный палач, хотя прежде никогда никого
самолично не убивал, ни людей, ни животных, ни на войне, ни в мирное время,
— бедная женщина была единственным живым существом, которое он убил
собственноручно, убил с тем, чтобы никто на всем белом свете, кроме него
самого, не знал, как, где и когда он умрет. Воспоминания об этой совершенной
им подлости не тревожили его душу в осенние ночи, не терзали его совесть.
Напротив, он любил вспоминать об этом в похвалу и назидание самому себе, —
вот каким нужно быть решительным и беспощадным, а когда Мануэла Санчес
испарилась во мраке затмения, он вспоминал о своей былой беспощадности снова
и снова, растравляя ее в себе, чтобы хоть как-то избавиться от чувства
унижения, вырвать жало издевки, жгущее ему все нутро, и он ложился в гамак
под тамариндами и, слушая, как позванивают в листве тамариндов колокольцы
ветра, с ненавистью думал о Мануэле Санчес, с ненавистью, лишающей сна,
думал и думал, пока вооруженные силы искали Мануэлу на суше, на море и в
воздухе, в беспредельной мертвой пустыне, где добывают селитру, искали, не
находя даже следов, и он с ожесточением терзался вопросом: «Куда же ты черт
бы тебя подрал подевалась где ты спряталась от меня где ты укрылась так что
моя рука не может дотянуться до тебя? О если бы она дотянулась ты бы узнала
что такое власть!» Жгучая ненависть все больше овладевала им, шляпа, лежащая
у него на груди, вздрагивала от яростных ударов сердца, он словно бы и не
слышал своей матери, Бендисьон Альварадо, которая настоятельно пыталась
дознаться, что с ним: «Почему ты молчишь со дня затмения? Почему глядишь
только в самого себя?» Он молча вставал и уходил, выматерив про себя свою
матушку, уходил, волоча свои слоновьи ноги, чувствуя в душе кровоточащую
рану глубоко уязвленного самолюбия, исходя желчью и в горестном недоумении
спрашивая неведомо у кого: «И это происходит со мной? Это я превратился в
такого идиота что не знаю как мне быть как жить? Это я перестал быть как
прежде хозяином своей судьбы? И все из-за того что вошел в дом девки с
разрешения ее матери а не так как вошел некогда в прохладу и тишину дома
Франсиски Линеро в Сантос-Игеронес?» Случай с Франсиской Линеро произошел
еще в те времена, когда не было Патрисио Арагонеса и он самолично являл
людям лик власти.
«Он вошел, даже не постучав дверным молотком, вошел
потому, что так ему захотелось, вошел одновременно с боем часов, которые
возвещали одиннадцать, и я слышала с террасы над патио, как в такт бою часов
звенит его золотая шпора, узнала слоновий топот его шагов по кирпичной
дорожке патио, и, еще не видя его, представила его себе в полный рост, и
ужаснулась, ужаснулась еще до того, как он появился на пороге внутренней
террасы, где я находилась, террасы над патио; среди золотистых гераней
кричала выпь, возвещающая, как и часы, что уже одиннадцать, пела иволга,
одурманенная душистым ароматом бананов гвинео, сорванные сочные гроздья
покачивались под навесом террасы; солнечные зайчики того рокового
августовского вторника поигрывали в свежей листве, на плодах, налитых
медовой сладостью, покрытых медовыми пятнами, поигрывали на туше молодого
оленя, которого мой муж Понсио Даса застрелил на рассвете и подвесил вниз
головой, чтобы стекала кровь, подвесил там, под навесом террасы, рядом с
гроздьями гвинео. И вот он вошел, более страшный и угрюмый, чем это могло
привидеться в страшном сне, вошел в грязных, залепленных болотной тиной
сапогах, в мокрой от пота куртке цвета хаки, без оружия на поясе, но рядом с
ним безмолвно стоял босой индеец, держа руку на рукояти мачете. Я увидела
беспощадные глаза, глаза, которые говорили о неминуемом, а он медленно, как
в полусне, протянул свою женственную руку к бананам гвинео, сорвал один и
жадно съел его, а затем сорвал и съел еще один, и еще один, жуя всем ртом,
чавкая так, что казалось, это чавкает болото». Он пожирал гвинео и пожирал
глазами чудное тело Франсиски Линеро, а та не знала, куда ей деваться от
стыда, она была совсем молодая женщина и недавно вышла замуж, такие взгляды
глубоко смущали ее, но она видела, что он пришел удовлетворить с ней свое
желание, видела, что это неотвратимо, ибо только он один был властен
отвратить это. «Я едва расслышала стесненное ужасом дыхание моего мужа,
который сел рядом со мной, и мы оба окаменели, взявшись за руки, и наши
сердца, соединенные, как на открытках с голубками, бились как одно
испуганное сердце, а этот чудовищный старик стоял в двух шагах от нас и все
пожирал и пожирал гвинео, швыряя шкурки через плечо, и все смотрел на меня
не мигая, в упор. А когда он обчистил целую ветку, сожрал все плоды, которые
были на ней, оставил ее, голую, рядом с тушей оленя, то подал знак своему
босому индейцу и сказал моему мужу Понсио Даса: «Выйди потолковать с моим
приятелем, он должен уладить с тобой одно дельце!» А я хотя и умирала от
страха, но все же сумела сообразить, что единственный способ спасти свою
жизнь — это дать ему делать со мной, с моим телом все, что он захочет,
прямо здесь, на обеденном столе, и сама помогала ему раздевать себя, а то он
путался в кружевах, я задыхалась от его зловонного запаха, а он одним ударом
лапы разорвал на мне белье и стал неумело лапать меня, а я машинально
думала: «Святая Троица, я ведь даже не подмывалась сегодня, какой срам,
времени не было из-за этой возни с оленем».