И братьев Понсе де Леон разорвали лошадьми на куски, и части их тел
выставили на самых видных местах в различных районах нашего необъятного
царства скорби в целях всеобщего устрашения. «Бедные ребята», — бормотал
он, шаркая огромными ножищами тяжелораненого слона, и страстно молился про
себя: «Мать моя Бендисьон Альварадо помоги мне веди меня за руку мать!
Ниспошли человека который поможет мне отомстить за эту невинную кровь!» Он
денно и нощно мечтал о таком человеке, о человеке со сверхъестественными
способностями к сыску, о человеке в этом смысле провиденциальном; он
представил себе этого человека в бреду своего злопамятства и с затаенным
волнением пытался узнать его среди встречных, заглядывая в самую глубину их
глаз; пытался узнать его по каким-то сокровенным оттенкам голоса,
вслушиваясь в голоса окружающих; он прислушивался к подсказкам сердца, рылся
во всех уголках своей памяти и потерял уже было надежду найти его, как вдруг
этот человек предстал перед ним, полный ослепительного очарования, «Это был
самый изысканный человек из всех кого видели когда-либо мои глаза мать!» Он
был одет как годо в старину; на нем был фрак от Генри Поула с гарденией в
петлице, брюки от Пековера и жилет из переливчатой серебристой парчи; этот
человек привык блистать в самых аристократических салонах Европы, где он
появлялся со своим огромным, величиной с теленка, угрюмым доберманом с
человеческими глазами. «Хосе Игнасио Саенс де ла Барра, — представился он,
— к вашим услугам, ваше превосходительство!»
Это был последний вольный отпрыск нашей аристократии, сметенной
ураганным ветром гражданской войны, разбитой армиями федералистских
кау-дильо, стертой с лица отечества вместе со своими претензиями на величие,
вместе со своими огромными меланхолическими поместьями и своим французским
прононсом — великолепный породистый капрал, не имеющий за душой ничего,
кроме своих тридцати семи лет, знания семи языков и четырех призов по
охотничьей стрельбе влет, завоеванных на состязаниях в Довиле; невысокий,
стройный, с кожей цвета железа, с черными, кроме одной крашенной под седину
пряди, волосами метиса, расчесанными на прямой пробор, с твердыми волевыми
губами, с решительным взглядом сверхпроницательных глаз, он любил позировать
для цветных фотографий на фоне идиллических весенних пейзажей, изображенных
на салонных гобеленах, как бы играя в крикет своей вишневой тростью; едва
увидев капрала, его превосходительство облегченно вздохнул: «Это он! Тот,
кто мне нужен». И Хосе Игнасио Саенс де ла Барра поступил на службу к нашему
генералу, оговорив одно-единственное условие: «Ваше превосходительство
выделяет мне денежные средства в сумме восьмисот пятидесяти миллионов песо,
в отношении которых я не подотчетен ни перед кем, кроме как перед вашим
превосходительством, равно как подчиняюсь я только одному лицу — вашему
превосходительству. Со своей стороны я обязуюсь в течение двух лет вручить
вам головы подлинных убийц Летисии Насарено и вашего мальчика».
И Хосе Игнасио Саенс де ла Барра поступил на службу к нашему
генералу, оговорив одно-единственное условие: «Ваше превосходительство
выделяет мне денежные средства в сумме восьмисот пятидесяти миллионов песо,
в отношении которых я не подотчетен ни перед кем, кроме как перед вашим
превосходительством, равно как подчиняюсь я только одному лицу — вашему
превосходительству. Со своей стороны я обязуюсь в течение двух лет вручить
вам головы подлинных убийц Летисии Насарено и вашего мальчика». Условие было
принято: «Согласен!» Ибо генерал убедился в преданности Хосе Игнасио Саенса
де ла Барра, убедился в его способности действовать, не рассусоливая,
убедился после того, как подверг его множеству всяческих испытаний, дабы
проникнуть в лабиринты его души, дабы увидеть, насколько сильна его воля,
как далеко она простирается, дабы узнать, есть ли какая слабинка в его
характере; последним испытанием была серия беспощадных партий в домино,
которые Хосе Игнасио Саенс де ла Барра с безрассудной смелостью выиграл, не
имея на то разрешения, — «Потому что это был самый отважный человек из всех
отважных каких только видели мои глаза мать! Он был редкостно терпелив он
все знал знал семьдесят два способа приготовления кофе различал моллюсков по
полу знал нотную грамоту и азбуку слепых он мог подолгу молча смотреть мне в
глаза и я не знал куда мне деваться перед этим невозмутимым взором теряясь
перед утонченными жестами рук перед тем как он небрежно опирается на рукоять
своей вишневой трости посверкивая алмазом чистейшей воды на мизинце я не
знал куда мне деваться перед его громадным псом бдительным и свирепым
лежащим у его ног подрагивающим во сне шкурой этой живой бархатной оберткой
своего тела я не знал куда мне деваться перед этим человеком благоухающим
лосьонами перед этим человеком чье тело не боялось ни ласки ни смерти перед
человеком поразительной красоты и в то же время полным присутствия духа что
не часто доводится видеть и вот этот человек решился сказать мне что я
совсем не похож на военного что я стал военным из высших соображений: «Вы не
чета всем этим воякам, генерал! Это люди достаточно примитивные, с такими же
примитивными амбициями. Чины для них важнее власти, они предпочитают
командовать, а не властвовать, они служат не чему-то, а кому-то, поэтому с
ними так легко управляться, особенно если настраивать одних против других»,
— так он сказал а мне оставалось лишь улыбнуться думая про себя что вряд ли
мне удастся скрывать свои мысли от этого ослепительного человека которому я
дал больше прав чем кому бы то ни было за все годы своего правления если не
считать моего дорогого друга, генерала Родриго де Агилара, да пребудет он в
священных руках Господа!» И генерал сделал Хосе Игнасио Саенса де ла Барра
полновластным хозяином тайной империи внутри своей собственной. То была
незримая служба репрессий и уничтожения, у нее не было не только
официального названия, но и конкретного местонахождения, она была повсюду и
нигде, она казалась ирреальной, ибо никто не отвечал за ее действия; однако
же она существовала — чудовищная химера была реальностью; невидимая, она
террором подчинила себе остальные репрессивные органы государства задолго до
того, как высшие военные ощутили ее зловещее влияние и незримую
вездесущность, — сам генерал не предвидел, во что превратится эта страшная
затея.