Он сталкивал офицеров лбами, приказывал тайком
подмешивать морской песок в порох, поставляемый ненадежным казармам, одним
говорил одно, а другим другое, совершенно противоположное, запутывал всех и
вся настолько, что никто не знал его истинных намерений. И все-таки они
восставали. «Взбунтовалась энская казарма, мой генерал!» И он врывался в эту
казарму, врывался с пеной ярости на губах, с яростным криком: «Прочь с
дороги, рогоносцы, власть принадлежит мне!» Не останавливаясь, он проходил
мимо растерявшихся офицеров, которые только что упражнялись в стрельбе по
его портретам, и приказывал: «Разоружить!» И столько уверенности в себе было
в его властном голосе, что офицеры сами бросали оружие. «Форму снять! —
приказывал он. — Ее достойны лишь настоящие мужчины!» И офицеры стаскивали
с себя мундиры. «Взбунтовалась база Сан-Херонимо, мой генерал!» И он вошел
на территорию базы через главные ворота, по-стариковски шаркая своими
большими больными ногами, прошел между двумя шеренгами восставших
гвардейцев, которые, увидев своего верховного главнокомандующего, взяли на
караул, и появился в штабе мятежников, один, без оружия, и властно гаркнул:
«Мордой на пол, ублюдки! Ложись, выкидыши!» И девятнадцать офицеров
генерального штаба покорно легли на пол лицом вниз, а вскоре их уже возили
по приморским селениям и заставляли жрать землю, дабы все видели, чего стоит
военный, с которого содрали форму. «Сукины дети!» — орали солдаты во
взбудораженных казармах и требовали, как того требовал и президент, всадить
свинцовый заряд в спину зачинщикам мятежа, что и было сделано, после чего
трупы повесили за ноги под палящим солнцем на семи ветрах, дабы все знали,
чем кончает тот, кто осмеливается плюнуть в бога. «Вот так, бандиты!» Но
кровавые чистки не приносили успокоения. Зараза, которую он, казалось,
вырвал с корнем, снова распространялась, чудовище заговора снова выпускало
свои щупальца, свивало гнездо под крышей коридоров власти, набиралось сил
под сенью привилегированного положения наиболее решительных офицеров, ибо он
не мог не делиться с ними хотя бы крохами своих полномочий, не удостаивать
их своего доверия, часто вопреки собственной воле, так как он не смог бы
держаться без них, но вся штука была в том, что сосуществовать с ними тоже
было невозможно, невозможно было дышать с ними одним воздухом, его душил
этот воздух, но, обреченный на вечную жизнь, он должен был терпеть это.
«Черт возьми, это несправедливо!» Невозможно было жить в постоянном страшном
сомнении относительно намерений своего дорогого друга, генерала Родриго де
Агилара, мучительно было сомневаться в его честности и преданности, но —
«Он вошел в мой кабинет, бледный, как мертвец, и спросил, что случилось с
теми двумя тысячами детей. Правда ли то, о чем говорит весь мир: что мы
утопили детей в море?» Недрогнувшим голосом он отвечал генералу Родриго де
Агилару, что это выдумки ренегатов, дружище, что дети живы и здоровы и
пребывают в Божьем успокоении.
Правда ли то, о чем говорит весь мир: что мы
утопили детей в море?» Недрогнувшим голосом он отвечал генералу Родриго де
Агилару, что это выдумки ренегатов, дружище, что дети живы и здоровы и
пребывают в Божьем успокоении. «Я каждую ночь слышу, как они поют где-то
там!» И он плавно повел рукой в неопределенном направлении. А назавтра он
поверг в сомнение самого посла Эванса, когда невозмутимо сказал ему: «Я не
понимаю, о каких детях вы спрашиваете? Ведь представитель вашей страны в
Сообществе Наций заявил публично, что дети целы и невредимы и ходят в школу.
Какого вам еще надо? Все, кончилась катавасия!» Но катавасия опять-таки не
кончилась, он ничего не сумел предотвратить, и однажды в полночь его
разбудили: «Мой генерал, мятеж в двух крупнейших гарнизонах, к тому же
восстали казармы Конде, а ведь это в двух кварталах отсюда! Восстание
возглавил генерал Бонивенто Барбоса. Видите, насколько он вошел в силу? У
него полторы тысячи прекрасно вооруженных людей. Все оружие и снаряжение для
них получено контрабандным путем при помощи некоторых посольств, вставших на
сторону оппозиции. Так что положение не такое, чтобы можно было сосать
палец, мой генерал! Опасность велика, того и гляди, покатимся к черту!»
В былые времена подобный взрыв политического вулкана разбудил бы в нем
азарт борьбы, разбудил бы его пристрастие к риску, но теперь… Разве не
знал он всей тяжести своего возраста? Ведь почти вся сила воли уходила на
то, чтобы переносить потаенные разрушения внутри организма, ведь в зимние
ночи невозможно было уснуть, не успокоив нежным поглаживанием и баюканьем:
«Спи, мое небо ясное» — своего безжалостного, сверлящего болью ребенка —
раздутую дурной погодой килу, ведь в неимоверные муки превратились
безрезультатные сидения на стульчаке, когда сама душа обливалась кровью,
продираясь сквозь забитые плесенью фильтры. А главное, он никак не мог
разобраться, кто есть кто, на кого можно положиться в немилостивый час
неизбежной судьбы в этом ничтожном дворце, в этом жалком доме, который он
давным-давно охотно сменял бы на другой, расположенный как можно дальше
отсюда, в каком-нибудь зачуханном индейском селении, где никто не знал бы,
что он был бессменным президентом страны в течение стольких бесконечно
долгих лет, что и сам потерял им счет. И все-таки, когда генерал Родриго де
Агилар, желая достичь разумного компромисса, явился к нему и предложил свое
посредничество между ним и мятежниками, то увидел перед собою не выжившего
из ума старца, который засыпал на аудиенциях, а человека былых времен,
храброго бизона, и человек этот, не раздумывая ни секунды, заявил: «Ни фига
не выйдет, я не уйду!» А когда генерал Родриго де Агилар сказал, что вопрос
не в том, уходить или не уходить, а в том, что «все против нас, мой генерал,
даже церковь», он возразил: «Ни фига, церковь с теми, у кого власть!» А
когда Родриго де Агилар сказал, что посредничество необходимо, потому что
верховные генералы заседают уже сорок восемь часов и никак не могут
договориться, он отвечал: «Неважно, пусть болтают, ты еще увидишь, какое
решение они примут, когда узнают, кто больше платит!» — «Но вожаки
гражданской оппозиции сбросили маску и митингуют прямо на улицах!» —
воскликнул Родриго де Агилар, на что он ответил: «Тем лучше, прикажи
повесить по одному человеку на каждом фонаре площади де Армас, пусть все
видят, у кого сила!» — «Это невозможно, — возразил генерал Родриго де
Агилар, — за них народ!» — «Вранье, — сказал он, — народ за меня, так
что меня уберут отсюда только мертвым!» И он стукнул по столу кулаком, как
делал это всегда, принимая окончательное решение, после чего отправился
спать и спал до тех пор, пока не настало время доить коров.