Гремела
музыка, и взрывались фейерверки, которыми нам полагалось бы отпраздновать
его смерть и падение режима, но он был равнодушен к этой музыке и к
транспарантам, с которыми пришли на площадь толпы народа, выкрикивающие то,
что было начертано на транспарантах: «Вечная слава спасителю отечества! Да
живет он века и расскажет о нас потомкам!» На все это он не обращал ни
малейшего внимания, не занимался даже самыми ответственными государственными
делами, перепоручив их чиновникам, ибо его терзало воспоминание о том, как в
его руке пылала ручка Мануэлы Санчес; он умирал от желания еще раз пережить
этот миг счастья, даже если бы из-за этого изменилась природа вещей и
повредилось все мироздание; он желал этого так страстно, что, в конце
концов, стал просить ученых, чтобы они изобрели пиротехническую комету,
летучую звезду, огненного небесного дракона, любое устройство, достаточно
впечатляющее, чтобы вызвать у прекрасной юной женщины головокружение перед
ликом вечности; однако единственное, что смогли пообещать ему ученые, — это
полное солнечное затмение, в среду, на будущей неделе, в четыре часа
пополудни; ему не оставалось ничего другого, как согласиться; затмение же
получилось что надо, настоящая ночь наступила среди бела дня, зажглись
звезды, закрылись цветы, куры уселись на насесты, забеспокоились собаки и
кошки, а он сидел рядом с Мануэлей Санчес и вбирал в себя ее дыхание, ее
легкое вечернее дыхание, которое становилось сладостным ночным дыханием,
вбирал в себя запах розы, которая увядала, обманутая темнотой. «Это только
ради тебя королева это твое затмение!» Но Мануэла Санчес ничего не ответила,
не коснулась его руки, он больше не слышал ее дыхания — она показалась ему
нереальной. И тогда он протянул руку, чтобы дотронуться до нее в темноте, но
рука его встретила пустоту; кончиками пальцев он ощупал стул, на котором она
только что сидела, стул еще хранил ее запах, но самой ее не было, она
исчезла, и он стал искать ее по всему огромному дому, шаря руками по стенам
и по углам, глядя во тьму сомнамбулическими глазами и горестно вопрошая:
«Где ты Мануэла Санчес моего несчастья я ищу тебя и не нахожу в ночи твоего
затмения где же твоя немилосердная рука где же твоя роза?» Он плыл во тьме,
как заблудившийся в неведомых водах водолаз, плыл, натыкаясь то на
фантастического лангуста — гальванометр, то на невиданные кораллы — часы с
музыкальным боем, то на диковинных крабов, которые были приборами, для
иллюзионистских фокусов, но нигде в этих водах тьмы, в этом доме-складе его
подарков, он не находил Мануэлы Санчес, не слышал даже ее дыхания, подобного
дыханию орхидеи, и по мере того как исчезали тени эфемерной ночи, он
постигал свет безжалостной правды, свет, развеявший иллюзии. И в этот час
рассвета, наступивший в шесть часов пополудни, он ощутил такую глубокую
тоску, какой не знал никогда, и почувствовал себя старше самого Бога; он был
так одинок в этом огромном пустынном доме, как никто в целом мире.
И в этот час
рассвета, наступивший в шесть часов пополудни, он ощутил такую глубокую
тоску, какой не знал никогда, и почувствовал себя старше самого Бога; он был
так одинок в этом огромном пустынном доме, как никто в целом мире. «Вечное
абсолютное одиночество в этом мире без тебя моя королева утраченная на веки
вечные в загадочной тьме затмения». Еще бесконечно долго длились потом годы
его власти, но он так и не нашел Мануэлу Санчес, хотя часто искал ее в
лабиринтах дома-склада: «Где ты Мануэла Санчес моей погибели?» Она словно
испарилась в ту ночь затмения. Ему говорили, будто кто-то видел ее на
грандиозном карнавале в Пуэрто-Рико, где она будто бы носила имя Елена и
была зарезана кем-то, но выяснилось, однако, что то была не она; говорили,
что она плясала румбу на празднике в честь памяти отчаянного виртуоза румбы,
лихого румберо Папы Монтеро, но оказалось, что та плясунья была не она;
говорили, что видели ее на островах Барловенто, там, где пещеры, где танцуют
у входа в пещеры под бой барабанов; говорили, что видели ее на гуляньях в
Аракатаке, где она кружилась в стремительном вихре Панамских бубнов; но
всякий раз выяснялось, что то была не она. — «Дьявол ее унес, мой генерал,
дьявол, не иначе!» — и если он не умер тогда от злого отчаяния, то не
потому, что у него не хватало злобной решимости предать себя смерти, а
потому, что он знал, что умрет не от любви, знал, что ему не суждено умереть
от любви, знал с того далекого вечера, когда, в самом начале своего
владычества, обратился к гадалке-провидице, чтобы та погадала ему на воде,
чтобы волшебная вода явила то, что не записано на ладони, о чем нельзя
узнать, гадая на картах и на кофейной гуще, ни на чем другом, — только
зеркало первородных вод может явить сокровенную тайну судьбы. И в том
зеркале первородных вод он увидел тогда свою смерть, увидел, как он умрет,
увидел, себя самого умершим естественной смертью, во сне, в соседнем с залом
заседаний кабинете, увидел себя лежащим ничком на полу, в той позе, в какой
засыпал на протяжении всей своей долгой жизни, зарывшись лицом в ладони, как
в подушку, в полевой форме без знаков отличия, в сапогах с золотой шпорой на
левом, в неопределенном возрасте между ста семью и двумястами тридцатью
двумя годами.
Так мы его и нашли накануне его осени, то есть не его, а останки
Патрисио Арагонеса, и вот спустя много лет после мнимой его смерти мы снова
нашли его мертвое тело — в том же месте, в той же позе, в той же одежде, но
в эти смутные времена никто ни в чем не был уверен и никто не мог
поручиться, что на сей раз это действительно его тело, что этот исклеванный
грифами и пожираемый червями труп старца — именно его труп; в
обезображенной разложением руке невозможно было признать руку влюбленного
государственного мужа, руку человека, который хватался за сердце, не
встретив взаимности со стороны необыкновенной девушки эпохи Великого Шума;
не было ничего, что помогло бы нам безошибочно установить его личность.