«Насрать мне на английского короля! Долой
кайзера! Я скорее сдохну, чем сдамся!» — заорал он и в последний момент,
когда, казалось, уже все потеряно, был спасен пришедшим ему на помощь послом
Чарлзом У. Трейколером, таким же страстным игроком в домино, как он;
правительство, которое представлял этот посол, объявило себя гарантом
европейских обязательств генерала, получив взамен право на бессрочную
эксплуатацию наших недр. С тех пор мы стали нищими, стали вечными
побирушками. «Мы должны даже за те подштанники, что на вас, мой генерал!» Но
это нисколько не смущало его, и он, как прежде, величественно провожал до
лестницы очередного посла, по обыкновению всех послов болтавшего с пяти
часов пополудни, и, прощаясь, слегка хлопал его по плечу: «Ни фига, мой
дорогой Бейкстер! Я скорее сдохну, чем отдам море!»
Гораздо сильнее всех неоплаченных долгов огорчали его кладбищенская
тишина и пустынность президентского дворца, которые наступили по вине
проклятого Хосе Игнасио Саенса де ла Барра, не оправдавшего его высокого
доверия, того самого де ла Барра, который отрубил все головы, кроме тех,
которые действительно следовало отрубить, — головы злодеев, погубивших
Летисию Насарено и ее ребенка. Попугаи совсем не подавали голоса, сколько бы
капель целебной микстуры ни вливал он в их широко раскрытые клювы, девочки
из соседней школы перестали петь песенку о рябой пташечке, что сидит на
зеленом деревце; надо было забыться, и вся жизнь стала уходить на
нетерпеливое ожидание школьницы с маленькими, тугими, как неспелые
лимончики, грудями, на игры с нею; он приохотился к обильным трапезам в
одиночестве, за столом под зеленым живым навесом, к одинокому
времяпрепровождению, когда, плавясь в знойном мареве сиесты, то и дело
выныривал из сладкой полудремы, чтобы не потерять нить телевизионного
фильма, столь приятного его сердцу; в этом фильме все было не так, как в
жизни, но он был убежден, что видит подлинную жизнь или, по крайней мере,
такую, какой, по его представлениям, она должна быть, и очень радовался
этому; он, прославленный и вездесущий, он, считавший, что знает все, конечно
же, не знал, что еще со времен Хосе Игнасио Саенса де ла Барра мы стали
готовить специальные передачи для его радиолы, а затем использовали закрытый
телевизионный канал, чтобы на экране его телевизора появлялись только
фильмы, сделанные в его вкусе или исправленные в соответствии с ним, —
фильмы, в которых погибали лишь подлецы, любовь побеждала смерть, жизнь была
легкой и приятной, как дуновение бриза; все понимая, мы бессовестно лгали
ему, чтобы он был счастлив, и он был бы счастлив еще много лет своей
бесконечной старости, тиская дрожащих школьниц в матросках, если бы однажды
случайно ни спросил у одной из них: «Чему тебя учат в школе?» — «Я сказала
ему правду: «Меня ничему не учат, сеньор, — я ведь портовая потаскуха», —
и он тотчас заставил меня повторить это, видимо, думая, что не так понял мои
слова; и тут я отчеканила по слогам, что я не школьница, а портовая
по-тас-ку-ха, что меня заарканили у одного из кабаков, помыли дегтярным
мылом, потерли мочалкой, велели надеть это голубое платьице с матросским
воротником и эти гольфики порядочной девочки и приказали каждый день в пять
часов вечера пробегать по улице мимо его окна; я бегала не одна — со мной
рядом бегали такие же потаскушки, завербованные и вымытые санитарной
полицией, одетые в такую же школьную форму, в таких же мальчишеских
ботинках, с такими же косами из конского волоса, которые — смотрите! —
прикалываются обыкновенной шпилькой; нас предупредили, чтобы мы не боялись
жалкого глупого старикашки, который ничего не может, а только разденет и
осмотрит, как доктор, ну, может, еще полапает да потискает немного, —
словом, сделает все, что делаете вы, мой генерал, когда я прихожу к вам, —
сказала я ему, — а мы должны лишь томно прикрывать глаза и, словно сгорая
от страсти, разнеженно шептать: «О, любовь моя.
Попугаи совсем не подавали голоса, сколько бы
капель целебной микстуры ни вливал он в их широко раскрытые клювы, девочки
из соседней школы перестали петь песенку о рябой пташечке, что сидит на
зеленом деревце; надо было забыться, и вся жизнь стала уходить на
нетерпеливое ожидание школьницы с маленькими, тугими, как неспелые
лимончики, грудями, на игры с нею; он приохотился к обильным трапезам в
одиночестве, за столом под зеленым живым навесом, к одинокому
времяпрепровождению, когда, плавясь в знойном мареве сиесты, то и дело
выныривал из сладкой полудремы, чтобы не потерять нить телевизионного
фильма, столь приятного его сердцу; в этом фильме все было не так, как в
жизни, но он был убежден, что видит подлинную жизнь или, по крайней мере,
такую, какой, по его представлениям, она должна быть, и очень радовался
этому; он, прославленный и вездесущий, он, считавший, что знает все, конечно
же, не знал, что еще со времен Хосе Игнасио Саенса де ла Барра мы стали
готовить специальные передачи для его радиолы, а затем использовали закрытый
телевизионный канал, чтобы на экране его телевизора появлялись только
фильмы, сделанные в его вкусе или исправленные в соответствии с ним, —
фильмы, в которых погибали лишь подлецы, любовь побеждала смерть, жизнь была
легкой и приятной, как дуновение бриза; все понимая, мы бессовестно лгали
ему, чтобы он был счастлив, и он был бы счастлив еще много лет своей
бесконечной старости, тиская дрожащих школьниц в матросках, если бы однажды
случайно ни спросил у одной из них: «Чему тебя учат в школе?» — «Я сказала
ему правду: «Меня ничему не учат, сеньор, — я ведь портовая потаскуха», —
и он тотчас заставил меня повторить это, видимо, думая, что не так понял мои
слова; и тут я отчеканила по слогам, что я не школьница, а портовая
по-тас-ку-ха, что меня заарканили у одного из кабаков, помыли дегтярным
мылом, потерли мочалкой, велели надеть это голубое платьице с матросским
воротником и эти гольфики порядочной девочки и приказали каждый день в пять
часов вечера пробегать по улице мимо его окна; я бегала не одна — со мной
рядом бегали такие же потаскушки, завербованные и вымытые санитарной
полицией, одетые в такую же школьную форму, в таких же мальчишеских
ботинках, с такими же косами из конского волоса, которые — смотрите! —
прикалываются обыкновенной шпилькой; нас предупредили, чтобы мы не боялись
жалкого глупого старикашки, который ничего не может, а только разденет и
осмотрит, как доктор, ну, может, еще полапает да потискает немного, —
словом, сделает все, что делаете вы, мой генерал, когда я прихожу к вам, —
сказала я ему, — а мы должны лишь томно прикрывать глаза и, словно сгорая
от страсти, разнеженно шептать: «О, любовь моя.