Затем он вернулся
во дворец, проверил шпингалеты всех двадцати трех окон, зажег в коридоре,
чтобы выкурить москитов, сухие коровьи лепехи, — он поджигал их, двигаясь
от вестибюля в сторону жилых комнат, с интервалом в пять метров лепеха от
лепехи, и, вдыхая их дым, вспоминал невообразимо далекое голоштанное
детство, но разве это было его детство? Ведь оно вспоминалось на миг, когда
он вдыхал навозный дым, но через минуту он уже ничего не помнил… Затем он
двигался в обратном направлении, в сторону вестибюля, гася свет во всех
комнатах, накрывая лоскутом материи птичьи клетки и считая, сколько их:
«Должно быть сорок восемь». Их и было сорок восемь, но на этом он не
успокоился, снова обошел весь дворец с лампой в руке, четырнадцать раз
увидел в четырнадцати зеркалах свое изображение — четырнадцать одинаковых
генералов, несущих в руке зажженную лампу. Пробило десять. Все было в
порядке. Он заглянул в спальню, где спали его гвардейцы, погасил в ней свет.
«Спокойной ночи, сеньоры!» Затем он заглянул во все кабинеты первого этажа,
во все приемные, во все нужники, заглянул за все шторы, под столы — нигде
никого не было; и он достал из кармана связку ключей и, различая назначение
каждого ключа на ощупь, запер все кабинеты, после чего поднялся на главный
этаж, и там тоже проверил все помещения, комната за комнатой, и запер их все
на ключ, и, добравшись наконец до своей спальни, вынул из тайника банку с
медом, принял на сон грядущий свои две ложки, успев подумать о матери своей,
Бендисьон Альварадо, представив ее спящей там, в особняке на отшибе, в
благоухании куста мелиссы и ароматной травы орегано, явственно увидев
неподвижную руку матери, безвольно упавшую руку мастерицы, превращающей в
иволгу любую серую птаху, такую безжизненную во сне руку, как будто мать не
спит, а умерла. «Спокойной ночи, мать», — шепнул он и услышал, как там, в
особняке на отшибе, мать, не просыпаясь, ответила ему: «Спокойной ночи,
сын!» Затем он повесил лампу на крюк у входа в свою спальню — лампа должна
была гореть всю ночь, никто не имел права гасить ее, потому что этой лампой
он должен был воспользоваться на случай ночного бегства; пробило
одиннадцать, и он снова обошел весь дворец, нигде не зажигая света, в
темноте, обошел просто так, на всякий случай: а вдруг кто-нибудь пробрался
сюда, решив, что он уже спит? Он тихо двигался в темноте, освещаемый
зелеными рассветами протяженностью в несколько мгновений, зелеными пучками
света лопастей вертящегося маяка, и в этом зеленом свете вспыхивала золотая
шпора, оставляя за собой светящийся след звездной пыли; в промежутке между
двумя вспышками он увидел спящего стоя прокаженного, который, очевидно,
заблудился, и, не дотрагиваясь до него, проводил его в сад, к одному из
розовых кустов, освещая путь во мраке светом своего бдения; он оставил
прокаженного под кустом и снова пересчитал охрану, после чего побрел к себе;
проходя по длинному коридору мимо окон, он видел в каждом окне Карибское
море апреля, — он увидел его двадцать три раза, и, хотя он не
останавливался, он видел, что оно было таким, каким всегда бывает в апреле
— похожим на подернутое золотистой ряской болото; пробило двенадцать, и с
последним ударом он почувствовал пронзительный страх, исходящий откуда-то из
нутра его килы, этот страх закладывал уши, как свист, и не было на свете
другого ощущения, другого звука, и, боясь своего страха, он заперся на три
замка, на три цепочки, на три щеколды, справил малую нужду, выдавив из себя
две капли, четыре капли, семь мучительных капель, и бросился на пол, рухнул
на него ничком и мгновенно уснул без сновидений; но без четверти три он
проснулся весь мокрый от пота, с жутким ощущением, что кто-то его
разглядывал, пока он спал: кто-то, обладающий способностью проникать сквозь
стены, не прикасаясь к замкам.
«Кто здесь?» — спросил он, но ответом была
тишина; он смежил веки, пытаясь вернуться в сон, но тут же снова
почувствовал, что на него смотрят, и, в страхе раскрыв глаза, увидел, что
это Мануэла Санчес ходит по его спальне, запертой на все замки и щеколды,
Мануэла Санчес, запросто проникающая сквозь стены, Мануэла Санчес недоброй
полуночи, Мануэла Санчес в муслиновом платье, с пылающим угольком розы в
руке Мануэла Санчес, чье дыхание было подобно запаху орхидей. «Скажи, что
это не наяву, что это наваждение, — забормотал он, — скажи, что это не ты,
что этот дурманный запах орхидей — не твое дыхание!’ Но то была она,
Мануэла Санчес, и роза пылала в ее руке, то ее теплое дыхание стало воздухом
спальни, все здесь стало Мануэлей Санчес, весь мир стал Мануэлей Санчес, —
так упрямая скала подчиняет себе древнюю силу моря. «Мануэла Санчес моего
падения, ведь тебя не предвещают линии судьбы на моей ладони, ты не была
предсказана гаданием на кофейной гуще, ты не появлялась в зеркале вод, на
которых мне ворожила гадалка-провидица, так не отнимай у меня моего сна
ночного, не лишай меня привычного воздуха, потемок моей спальни, куда не
входила и не войдет ни одна женщина, погаси свою розу! — заклинал он,
нашаривая на стене выключатель, но повсюду находил Мануэлу Санчес своего
безумия. — Черт подери, почему я должен находить тебя, если я тебя никогда
не терял? Чего ты хочешь от меня? Хочешь, забирай мой дворец, забирай все,
всю страну, но дай мне зажечь свет, скорпион моей ночи, Мануэла Санчес моей
килы, мать твою перемать!» Он надеялся, что если он зажжет свет, то
избавится от наваждения, от чар Мануэлы Санчес, и кричал что есть мочи:
«Уберите ее, избавьте меня от нее, швырните ее на дно морское с якорем на
шее, утопите ее, чтоб никто не терзался сиянием ее розы!» Он кричал это уже
в коридорах, кричал, надсаживая голос, оскальзываясь на коровьих лепешках
тьмы и в ужасе спрашивая себя: «Что же это стряслось на белом свете? Скоро
восемь утра, а в этом сволочном доме все дрыхнут!» «Вставайте, рогоносцы!»
— кричал он, и стали зажигаться лампы, в дворцовой казарме протрубили зарю,
которая была подхвачена в крепости порта, а за ней — на базе Сан-Херонимо;
зарю протрубили в казармах всей страны, началась побудка, лязгали испуганно
разбираемые из пирамид ружья, розы раскрылись за два часа до первой росы,
дворцовые бабы, как лунатички, вытряхивали под звездным небом половики,
спящим в клетках птицам был задан корм, не успевшие завянуть цветы были
выброшены и вместо них поставлены в вазы такие же свежие; бригада каменщиков
спешно возводила стены, наклеив на каждое окно по солнцу из золотой фольги,
чем сбила с панталыку подсолнухи, но эти солнца из фольги необходимо было
наклеить на окна, чтобы создать видимость дня, ибо ночь еще витала в небе,
календарь еще показывал воскресенье, заря понедельника еще не коснулась
апрельского моря; ночь витала в небе, а крикливые китайцы — владельцы
прачечных — будили и выталкивали на улицу рассыльных, чтобы те отправлялись
к заказчикам за грязными простынями, слепцы-ясновидцы занялись
прорицательством, прожженные чиновники делали вид, что находят в ящиках
своих столов яйца, снесенные курами в якобы наступивший уже понедельник, в
то время как это были яйца вчерашнего вечера: повсюду толпились ошеломленные
люди, под столами, за которыми заседали члены экстренно созванного
государственного совета, начали свою извечную грызню дворцовые дворняги, а
он, ослепленный внезапно наступившим утром, направлялся в зал заседаний в
сопровождении ничему не удивляющихся подхалимов, которые наперебой называли
его творцом рассвета, властелином времени, хранителем солнечных лучей; когда
же один из офицеров генерального штаба осмелился остановить его и, отдав
честь, доложил, что сейчас не восемь утра, а всего лишь пять минут
четвертого, то он влепил ему затрещину и рявкнул так, что весь мир услышал
«Сейчас восемь, черт подери! Восемь, я сказал!» Когда в три часа пополудни
он явился к матери в ее особняк на отшибе, Бендисьон Альварадо удивление
спросила сына: «Что с тобой? Тебя укусил тарантул? Почему ты держишься за
сердце?» Он молча опустился в плетеное кресло, убрал было руку с груди, но
тут же, забывшись, положил на прежнее место.