И все это после того
рокового случая, после того петушиного боя! Ночи напролет лежал он ничком на
полу, изглоданный бессонницей, и слушал, как в открытое окно врывается рокот
барабанов и подвывание волынок, где-то далеко играющих на скромной свадьбе
бедных людей, с тем же воодушевлением, с каким они играли бы в день его
смерти; слушал, как отчаливает, давая тихий прощальный гудок, какое-то
пронырливое судно, уходящее в два часа ночи на явно незаконный промысел и
без разрешения; слушал, как с бумажным шорохом распускаются на рассвете
розы, — слушал и обливался холодным потом, то и дело тяжко вздыхая, не зная
ни минуты отдохновения, ибо первобытный инстинкт вселял в него предчувствие
того вечера, когда он, возвращаясь, по обыкновению, от матери, увидел на
улицах толпы народа, увидел, как в домах настежь распахиваются окна, как
стаи ласточек, встревоженные необычным оживлением, мечутся в прозрачной
синеве декабрьского неба; и он приподнял шторку на оконце кареты, чтобы еще
лучше увидеть то, что стряслось, и сказал сам себе: «Вот что меня мучило,
мать! вот что меня томило! наконец-то свершилось!» И он почувствовал дикое
облегчение, глядя на парящие в небе бесчисленные цветные шары — красные,
зеленые, желтые, голубые громадные апельсины, освещенные хрустальным светом,
свойственным весеннему декабрьскому небу в четыре часа пополудни; а шары,
проплывая меж испуганных ласточек, вдруг все разом беззвучно лопнули, и на
город посыпались тысячи и тысячи листовок, закружились в воздухе, как
внезапный листопад, вызванный бурей, и кучер президентской кареты
воспользовался этим и выскочил из людского водоворота. Но никто и не обратил
внимания, что это была за карета, никто ее не узнал, потому что поголовно
все хватали, ловили, подбирали прокламации — все поголовно, мой генерал!
Текст прокламаций громогласно зачитывали с балконов, на всех перекрестках
раздавались крики: «Долой гнет! Смерть тирану!» И даже солдаты дворцовой
охраны, толпясь в коридорах, громко читали крамольные листки: «Да
здравствует единство всего народа и всех классов в борьбе против векового
деспотизма! Да здравствует единство всех патриотов в борьбе с продажной
военщиной! Долой коррупцию! Довольно крови! Хватит разбоя!» Вся страна
пробуждалась после тысячелетней спячки — в те самые минуты, когда он,
находясь в каретном сарае, узнал страшную новость: «Мой генерал, Патрисио
Арагонес смертельно ранен отравленной стрелой!»
Несколько лет назад, томясь вечерней скукой и будучи в скверном
настроении, он предложил Патрисио Арагонесу разыграть их жизни в орлянку.
«Бросим монету, — сказал он, — и ежели выпадет «орел» — умрешь ты, ежели
«решка» — я». Но Патрисио Арагонес возразил на это, что умереть придется
обоим, ибо, сколько ни кидай монету, всегда будет ничья: «Разве вы забыли,
мой генерал, что президентский профиль отчеканен с обеих сторон?» Тогда
генерал предложил разыграть их жизни в домино: кто выиграет большинство
партий из двадцати, тому и оставаться в живых.
«Бросим монету, — сказал он, — и ежели выпадет «орел» — умрешь ты, ежели
«решка» — я». Но Патрисио Арагонес возразил на это, что умереть придется
обоим, ибо, сколько ни кидай монету, всегда будет ничья: «Разве вы забыли,
мой генерал, что президентский профиль отчеканен с обеих сторон?» Тогда
генерал предложил разыграть их жизни в домино: кто выиграет большинство
партий из двадцати, тому и оставаться в живых. «Идет, — сказал Патрисио
Арагонес, — с большим удовольствием, мой генерал, но при одном условии! Вы
должны даровать мне право выигрывать у вас». Такое право было даровано, и
они сели играть, и Патрисио Арагонес, который раньше проигрывал только
потому, что выигрывать ему было запрещено, выиграл все двадцать партий
подряд, все двадцать ожесточенных схваток и, в изнеможении утерев рукавом
пот с лица, сказал со вздохом: «Ничего не поделаешь, мой генерал, мне очень
жаль, но я не хочу умирать». И тогда он, складывая костяшки домино в
деревянную коробочку, укладывая их аккуратно за рядом ряд, заговорил
напевно, с расстановкой, как школьный учитель, объясняющий урок, что у него
тоже нет желания насильственно умереть, тем более из-за проигрыша в домино,
что он умрет своей смертью в положенное ему время, умрет в своей постели, во
сне, как это было предсказано еще в самом начале его эпохи
гадалкой-провидицей, которая узрела его судьбу, глядя в лохань с водой.
«Впрочем, — продолжал он, — если хорошенько подумать, то и здесь ничего не
известно, ибо моя мать, Бендисьон Альварадо, родила меня не для того, чтобы
я вечно оглядывался на то, что там вилами по воде писано, а для того, чтобы
повелевал. И вообще, я — это я, а не ты, и благодари Бога, что это всего
лишь шутка». Он не подумал тогда, что это вовсе не шутка — жизнь на кону,
не предполагал, что скоро одному из них и впрямь выпадет смертный жребий. И
вот это случилось.
Он вошел в комнату Патрисио Арагонеса и застал его в предсмертных муках
— шансов на спасение не было, слишком велика была доза внесенного
отравленной стрелой яда. И вот он вошел и с порога приветствовал Патрисио
вскинутой вверх рукой, жестом римлян: «Благослови тебя Бог, храбрец! Велика
честь — умереть за отечество!» А затем, сев подле постели умирающего, он
оставался с ним все время, пока длилась агония, собственноручно подносил ему
облегчающие страдания снадобья, поил его ими с ложечки, а Патрисио Арагонес,
хотя и не отказывался от этих ухаживаний, принимал их без малейшей
благодарности и, проглотив очередную порцию лекарств, выкладывал все, что он
думал в эти минуты: «Я ненадолго покидаю вас одного в этом дерьмовом мире,
мой генерал… чует мое сердце, что очень скоро мы повстречаемся с вами на
самом дне преисподней: я — скрученный в морской узел, согнутый в три
погибели этим ядом; вы — с собственной головой в руках, не знающий, куда ее
приткнуть.