«Сбили его, мой генерал, подстрелили из ружья, с которым охотятся на
ягуаров, в ущелье Анима-Сола1!» — «Несмотря на мою охранную грамоту, сукины
дети, несмотря на мои категорические телеграммы? Черт подери, теперь вам
придется узнать, кто есть кто!» — грозил он, исходя желчью, но гнев его был
вызван не столько неповиновением каких-то там агентов, сколько уверенностью,
что от него что-то скрывают, что-то очень важное, коль скоро осмелились
игнорировать его телеграммы-молнии. Он прислушивался даже к дыханию тех, кто
докладывал ему о случившемся, ибо понимал, что только знающий правду найдет
в себе смелость для обмана. Он обдумывал тайные намерения высших офицеров,
пытаясь угадать, кто из них предатель: «Ты которого я вытащил из небытия? Ты
кто валялся на земле а теперь благодаря мне спишь на золотой кровати? Кто из
вас дети бесчестной матери? Кто из вас?» Он понимал, что кто-то один решился
наплевать на его телеграмму, подписанную им лично, заверенную по
расплавленному сургучу печаткой перстня его власти, поэтому он сам возглавил
спасательные мероприятия и отдал беспрецедентный приказ: «Приказываю в
течение сорока восьми часов найти Деметрио Алдоуса живым и доставить ко мне,
если же он будет найден мертвым, то ко мне он должен быть доставлен живым, а
если он вообще не будет найден, вы все равно обязаны доставить его ко мне».
Приказ был настолько недвусмысленным и страшным, что задолго до истечения
объявленного срока прибежали с сообщением: «Мой генерал, его нашли в кустах
на дне пропасти! Все его раны зажили благодаря растущим там же золотым
цветам. Он живее нас, мой генерал, он цел и невредим, что явилось следствием
волшебных сил вашей матушки, сообщившей целебные свойства цветам, показавшей
еще раз свое милосердие и свою святость на этом человеке, который пытался
опорочить ее память!» Этого человека спустили с гор по индейским тропам в
привязанном к шесту гамаке в сопровождении эскорта гренадеров, а впереди
скакал конный альгвасил и радостно, словно к праздничной обедне, звонил в
колокольчик, оповещая мир, что повеление верховной власти исполнено и
Деметрио Алдоус возвращается живым. Его доставили в президентский дворец и
под личную ответственность министра здравоохранения поместили в спальне для
почетных гостей, где он и завершил свою миссию, подготовив семь страшных
томов и начертав на правом поле каждой из трехсот пятидесяти страниц каждого
тома: «Я, Деметрио Алдоус, милостью Божьей аудитор Святейшей ритуальной
конгрегации, прокурор и постулатор веры, четырнадцатого дня апреля месяца
сего года, во имя процветания справедливости на земле и во имя вящей славы
Господней, ставя свою подпись и скрепляя ее своей печатью, подтверждаю, что
здесь написана правда, вся правда, только правда, ничего, кроме правды». —
«Вот она, ваше превосходительство!» И действительно, в этих семи громадных,
как Библия, фолиантах, каждый из которых был скреплен сургучной печатью,
заключалась правда, правда столь прямая и жестокая, что только человек,
абсолютно чуждый всякой суетности и каких бы то ни было корыстных
соображений, мог позволить себе изложить эту живую правду твердокаменному
старцу, который выслушал его, не моргнув глазом, сидя в плетеном кресле и
обмахиваясь от жары шляпой, который лишь едва заметно вздыхал после каждого
смертельного разоблачения, который произносил одно лишь «ага» всякий раз,
когда свет правды вспыхивал особенно ярко.
—
«Вот она, ваше превосходительство!» И действительно, в этих семи громадных,
как Библия, фолиантах, каждый из которых был скреплен сургучной печатью,
заключалась правда, правда столь прямая и жестокая, что только человек,
абсолютно чуждый всякой суетности и каких бы то ни было корыстных
соображений, мог позволить себе изложить эту живую правду твердокаменному
старцу, который выслушал его, не моргнув глазом, сидя в плетеном кресле и
обмахиваясь от жары шляпой, который лишь едва заметно вздыхал после каждого
смертельного разоблачения, который произносил одно лишь «ага» всякий раз,
когда свет правды вспыхивал особенно ярко. «Ага», — говорил он, отгоняя
шляпой апрельских мух, привлеченных остатками обеда, и глотая правду за
правдой, то горькую, то раскаленную, как головешка, разгоняющая тьму души.
«Все это фарс, ваше превосходительство, комедийный спектакль», — выслушивал
он и говорил: «Ага», — потому что так ведь оно и было — он поставил
спектакль, сам того не желая, когда приказал вынести на всеобщее обозрение
тело своей матери, поместив его в гроб со льдом, для того чтобы прекратить
разговоры о том, будто бы Бендисьон Альварадо сгнила заживо, а потом из
этого получился цирк, представление, — потом, когда он услышал, что его
мать после смерти творит чудеса, и приказал отправить пышную процессию с ее
телом в путешествие по всей стране, лишенной святынь. Он хотел одного: чтобы
все узнали, что его мать была святой после стольких лет унижений, что
ниспосланная ей святость — награда за бесплодные годы молодости, когда она
занималась бессмысленным раскрашиванием птиц, за бесцельное раскрашивание
этих птиц на протяжении всей жизни. «Мне и в голову не приходило, что
траурную процессию используют для обмана людей!» Обман же сопровождал
процессию с самого начала, — начались трюки вроде тех, когда мнимые
больные, якобы страдающие водянкой, избавлялись от своих вод на глазах у
толпы — за деньги, конечно; когда некий человек за двести песо якобы
воскрес из мертвых, вылез из могилы в ужасающих лохмотьях, с полным ртом
земли и пополз навстречу процессии; когда заплатили восемьдесят песо цыганке
за то, что она инсценировала роды, якобы произведя на свет двухголового
урода, что было в глазах толпы карой за цыганкину болтовню, будто бы все
чудеса — афера правительства. Не нашлось ни одного свидетеля чуда, который
не был бы подкуплен, а главное, все это не было просто подхалимством перед
сыном покойной, как предполагал в начале своего расследования монсеньор
Деметрио Алдоус. «Нет, ваше превосходительство, это была грязная афера ваших
соратников!»
Это была самая скандальная, самая кощунственная афера из всех, какие
только расцветали когда-нибудь под крылышком его власти. «Ибо те, кто
придумывал чудеса и за деньги находил свидетелей этих чудес, были наиболее
рьяными приверженцами вашего режима, ваше превосходительство!» — «Ага!.