«Мы присаживались на этот стульчик,
разыгрывая между собой вещички покойного, если они были, мой генерал. Вы
только подумайте, какой жалкий конец после такой славы!»
В другом, давнем, далеком декабре, когда открывали этот приют, он, стоя
на этой же террасе, вдруг увидел ожерелье Антильских островов, города
карибского побережья. Они словно приснились ему. Но это не было сном, кто-то
указывал на них пальцем, тыча в синюю витрину моря. «Вон там, мой генерал,
— это Мартиника». И он видел Мартинику, этот благоухающий потухший вулкан,
видел санаторий для чахоточных, гиганта негра в гипюровой кофте, продающего
под колоннами собора целые клумбы гардений губернаторским женам. «А вот там
— Парамарибо, мой генерал». И он видел похожий на преисподнюю базар в
Парамарибо, видел крабов, выбирающихся из моря по сточным трубам нужников и
вскарабкивающихся на столики приморского кафе, видел запломбированные
брильянтами зубы толстозадых старух-негритянок, торгующих под густым, как
суп, дождем индейскими масками и корнями имбиря. Он видел разлегшихся на
пляжах в Танагуарене матрон, подобных золотым от солнца коровам, — «Чистое
золото, мой генерал!», — видел слепца-ясновидца из Гуайра, который за два
реала, играя на скрипке с единственной струной, изгонял смерть-индейку,
видел знойный день на Тринидаде, едущие задним ходом автомобили, индусов в
зеленом, справляющих большую нужду посреди улицы перед своими лавками, где
продаются рубашки из натурального шелка и фигурки узкоглазых мандаринов,
вырезанные из цельного слоновьего бивня; видел кошмар Гаити, где бродят
облезлые синюшные псы, где в запряженные волами телеги грузят по утрам
подобранные на улицах трупы; видел бензохранилища в Кюрасао, вновь
помеченные тюльпаном в знак того, что Голландия сюда вернулась, видел
подобные мельницам дома с островерхими крышами, рассчитанные на снежные
зимы; видел странный океанский корабль, плывущий через центр города от
одного отеля к другому, видел каменный загон Картахены, ее огражденную
цепями бухту, светящиеся балконы, загнанных лошадей парадного выезда,
зевающих в тоске по вице-королевскому корму. «Навозом пахнет, мой генерал!
Вот чудеса-то! До чего же огромен мир!» Мир и впрямь был огромен, но он был
и коварен, так что ежели и в нынешнем декабре генерал поднялся на вершину,
где расположен приют, то вовсе не ради того, чтобы побеседовать с его
обитателями, которых он ненавидел, как собственное отражение в зеркале
несчастья, а ради того, чтобы быть здесь в тот волшебный миг, когда
декабрьский свет становится дивно прозрачен и на синей витрине моря снова
можно увидеть все Антильское ожерелье — от Барбадоса до Веракруса. И вот
это случилось, и он забыл, к чему там эта костяшка дубль-три, и вышел на
террасу, чтобы полюбоваться лунным свечением островов, похожих на спящих в
морском заливе кайманов, и, глядя на них, снова вспомнил и заново пережил ту
историческую октябрьскую пятницу, когда он ранним утром вышел из своих
покоев и обнаружил, что все до единого обитатели президентского дворца
надели красные колпаки.
В красных колпаках были его сожительницы,
подметающие в комнатах и меняющие воду в птичьих клетках, и дояры на ферме
были в красных колпаках, и караульные были в красных колпаках, и паралитики,
постоянно сидящие на лестницах, были в красных колпаках, и прокаженные
прогуливались по розарию в красных колпаках карнавального воскресенья; он
никак не мог взять в толк, что стряслось, что произошло на белом свете за
минувшую ночь, не мог взять в толк, с какой стати все обитатели дворца и все
жители города ходят в красных колпаках, что за связка погремушек в руках у
каждого, но в конце концов нашелся человек, который объяснил ему, что
происходит: «Мой генерал, прибыли какие-то чужестранцы; они говорят на
испанском, но это не наш испанский, ибо они не скажут «оно, море», а говорят
о море как о женщине, всегда прибавляя «любовь моя, море»; они называют
«папагайо» наших попугайчиков, и «альмадиями» наши лодки, и «асагаем» —
нашу острогу; а когда мы вышли на своих лодках в море и стали кружить возле
их кораблей, то они забрались на мачты и стали кричать друг другу, что мы,
дескать, отменно сложены, что у нас изумительные тела и хорошие лица, и
хвалили наши волосы, сравнивая их с конскими, а когда увидели, что мы
покрыты краской, чтобы солнце не содрало с нас шкуру, то залопотали, как
которры, что мы, дескать, не белые, как они, и не черные, как канарцы, а
черт знает какие, потому что мы покрыты темно-коричневой краской, и
смеялись, а мы не понимали, с чего это они смеются над нами, ибо мы были в
самом естественном виде, мой генерал, в чем мать родила; это они были
разодеты, несмотря на жару, точно трефовые валеты; они произносят «жара» как
голландские контрабандисты, а волосы у них как у женщин, хотя мы не видели
среди них ни одной женщины, все они мужчины; они кричали нам, почему мы не
понимаем человеческого языка, христианского языка, хотя это они не понимали
по-человечески, а потом они подплыли к нам на своих лодках, которые у них,
как было сказано, называются «альмадиями», и удивлялись, что наконечники
наших гарпунов сделаны из кости рыбы сабало, которую они называют
«зуб-рыба»; и они стали выменивать все, что у нас было, на эти красные
колпаки и на эти нанизанные на нитку стекляшки — мы вешали их себе на шею,
чтобы повеселить чужестранцев; а еще взамен за наше они давали нам жестяные
погремушки, не стоящие и одного мараведи, тарелки, зеркальца и прочую
заморскую дешевую дребедень, мой генерал; когда же мы убедились, что они не
таят зла и кое-что соображают, мы незаметно для них вместе пристали к
берегу, и тут все перемешалось, и все перемешались, образовался такой базар,
что не разбери поймешь! все, кому не лень, тащили им своих попугаев, свой
табак, шоколадные головы, игуановые яйца, тащили и тащили, а они все это с
удовольствием брали и охотно давали свое; хотели даже обменять бархатный
хубон на одного из нас, чтобы показать в Европе, — представляете себе, мой
генерал, что творилось?!» Он был в полном смятении и не знал, может ли он
вмешаться в это странное дело? Подвластны ли ему эти события? Так,
смятенный, он вернулся во дворец, в свою спальню, надеясь, что утро нового
дня прольет новый свет на происходящее и тогда можно будет разобраться, что
сей сон значит, разобраться в той путанице, которой он наслушался.