«Вот, взгляни, королева, и будь счастлива!» То
была попытка ошеломить ее всесилием власти, соблазнить возможностями власти,
попытка поколебать ее очень тактичную, но твердую неуступчивость:
«Пожалуйста, не прижимайтесь ко мне, ваше превосходительство! Ведь здесь
мама». И он вынужден был считаться с мамой, с этой хранительницей ключей
дочерней чести, и, томясь желанием, погрязая в нем, глодал про себя кость
злобы, а Мануэла Санчес любезно подносила ему холодную воду, разбавленную
соком плодов дерева гванабано, и он по-стариковски, медленными глоточками
пил эту воду, терпеливо сносил ледяную боль в висках, пронзительное колотье
мигрени, стараясь не выдать недомоганий своего возраста, боясь, как бы
Мануэла не полюбила его из жалости взамен любви, какой он ждал от нее, а
она, находясь рядом, ввергала его в пучину такого одиночества, которое он
был не в состоянии вынести, и умирал от желания коснуться ее хотя бы своим
дыханием до того, как заводной ангел, большой, в натуральную величину,
облетал все комнаты, звоня в колокольчик, возвещая, что время свидания
кончилось. «Мой смертный час возвещал этот ангел!» Он растягивал последние
минуты своего пребывания здесь, дорожа последними глотками воздуха этой
залы, тянул мгновения, складывая в коробки игрушки, чтобы коррозия, подобно
саркоме, не превратила их в прах в этом влажном, пропитанном солью морском
климате. «Одну минуточку, королева! Я только спрячу все это». Но вот
истекала и эта минуточка, он должен был уходить — до завтра! Но до этого
завтра была целая жизнь, целая вечность, а пока ему не хватало мига, доли
мига, чтобы еще раз оглянуться на недосягаемую девушку, которая, увидев
ангела с колокольчиком, застывала с увядшей розой на подоле в ожидании ухода
своего поклонника. Наконец он уходил, исчезал, становился тенью среди
предвечерних теней, удалялся, мучимый страхом позора, страхом выглядеть
смешным в глазах публики, он не знал, что все давно уже смеялись над ним,
что о его страсти толковали на всех перекрестках и даже сложили об этом
песенку, которой не слышал только он один. Зато вся страна ее знала — даже
попугаи распевали ее во все горло в каждом патио: «Весь в слезах, в тоске
зеленой, генерал идет влюбленный, — руку он прижал к груди. На него ты
погляди: все сожрала злая страсть — и достоинство и власть. Стало видно
всей стране: правит нами он во сне!» Этой песенке научились от домашних
дикие попугаи, ее подхватили сороки и пересмешники, и благодаря им песенка
выпорхнула за пределы столицы, ее стали распевать по всей стране — только и
слышно было, как толпы людей, разбегаясь при виде чинов службы национальной
безопасности, дружно выкрикивали слова этой песенки, а затем к ней стали
присочинять новые куплеты, вроде такого: «Наш любимый генерал всю отчизну
обмарал; удружил так удружил — головою наложил, а новейшие законы задним
местом изложил!» Новые куплеты множились и множились, их присочиняли даже
попугаи, запутывая нацбезопасность, которая пыталась на корню уничтожить
песенку: военные патрули в полном боевом снаряжении врывались в патио и
расстреливали подрывающих устои попугаев в упор, срывали их с жердочек и
живьем бросали на съедение собакам; даже осадное положение было объявлено в
тщетной попытке искоренить крамольные куплеты, в тщетной попытке лишить
людей возможности видеть то, что они видели: как он прокрадывался в сумерках
к черному ходу своего дворца, как прошмыгивал в него, подобно ночному
бродяге, как проходил через кухни и скрывался затем в дыму горящих коровьих
лепешек, которыми выкуривал из жилых помещений москитов.
«До завтра,
королева! До завтра!» А назавтра в тот же час он снова заявлялся к Мануэле
Санчес, нагруженный огромным количеством неслыханных подарков, и, в конце
концов, подарков этих собралось столько, что с домом Мануэлы пришлось
соединить соседние дома, превратить их в одну громадную пристройку к тому
залу ее квартиры, где Мануэла принимала своего гостя, и все это, в свою
очередь, превратилось в огромный сумрачный склад, в котором хранились
всевозможные часы всех времен, граммофоны всех марок и типов, начиная от
самых примитивных, цилиндровых, и кончая новейшими, с никелированной
мембраной, множество ручных, ножных и электрических швейных машин,
гальванометры, музыкальные шкатулки, аппараты для оптических фокусов,
коллекции засушенных бабочек, гербарии азиатских растений, оборудование для
физиотерапевтических лабораторий и кабинетов физической культуры,
астрономические н физические приборы, а также целый сонм кукол с внутренними
механизмами для имитирования людей; в большинство помещений этого склада
никто не входил, вещи валялись и пылились на тех местах, где их некогда
положили, там даже не подметали, в этом складе, никому не было до него дела.
а уж Мануэле Санчес и подавно — все на свете было ей безразлично и постыло
с той самой черной субботы, когда ее короновали на карнавале. «В тот день
меня постигло несчастье — я стала королевой красоты. В тот вечер наступил
для меня конец света! Все мои бывшие поклонники поумирали один за другим,
кто от разрыва сердца, кто от каких-то неслыханных болезней, бесследно
пропали все мои подруги». Не выходя из родного дома, она очутилась в чужом,
незнакомом квартале, ибо все вокруг было перестроено и переделано, оказалась
в ловушке судьбы, оказалась пленницей страсти мерзкого воздыхателя,
облеченного неслыханной властью, и у нее не хватало храбрости сказать ему:
«Нет», — и недоставало сил сказать: «Да», а он все преследовал и
преследовал ее своей уничиженной любовью, глядел на нее в каком-то
благоговейном оцепенении, обмахиваясь белой шляпой, мокрый от пота,
настолько отрешенный от себя самого, что она порой думала: «Полно! Он ли
это? Может, это всего лишь жуткое привидение?» Но это не было привидением.
Она видела, как он ходит, как пьет фруктовую воду, как клюет носом, засыпая
со стаканом в руках на плетеной качалке в те предвечерние часы, когда медное
стрекотание цикад сгущало сумерки в зале, слышала, как он всхрапывал, и
вскакивала, подхватывая готовый выпасть из его руки стакан с водой:
«Осторожно, ваше превосходительство!» Он тут же просыпался испуганно и
бормотал: «Я вовсе не спал, королева, вовсе не спал! Лишь прикрыл глаза!»
Ему было невдомек, что она своевременно убрала стакан, который он чуть не
выронил, всхрапнув, он не замечал ее тонких и вертких уловок, направленных к
тому, чтобы избегать его, находясь рядом и обихаживая.