Но в те мгновения
бедный сын не постиг всей глубины чуда, не постиг всего его значения, он был
охвачен гневом и яростью против смерти и покинул комнату матери, гневно
хлопнув дверью, — удар прозвучал, как пушечный выстрел, и разнесся по всему
зданию. И тотчас начался погребальный звон колоколов собора, погребальный
звон всех остальных церквей страны — колокола звонили сто дней подряд, сто
дней без перерыва. Но уже заслышав первые удары колоколов, люди с
содроганием поняли, что он снова во власти своей безраздельной власти, что
его непостижимое сердце, подавленное было бессилием перед смертью, вновь
ожесточается до предела против поползновений разума и человеческого
достоинства, ожесточается на этот раз из-за того. что его мать, его
незабвенная Бендисьон Альварадо, умерла на рассвете в понедельник двадцать
третьего февраля.
Со смертью Бендисьон Альварадо страна вступила в новый смутный и
беспокойный век. Никто из нас не был достаточно стар, чтобы помнить сам день
ее смерти, но история ее похорон дошла до наших дней. Мы знали, что он
никогда больше не стал таким, каким был до смерти матери, не вернулся к
прежнему образу жизни. Его сиротский сон никто не смел нарушать не только в
течение ста дней траура, но и потом никто не смел его беспокоить, и сам он
никому не показывался на глаза в этой обители скорби, в этом погруженном в
печаль дворце, где навеки застыло эхо погребальных колоколов, где часы
показывали только одно время — время смерти Бендисьон Альварадо, где все
разговаривали, тяжело вздыхая, охрана ходила босиком, как в первые годы
режима, и лишь курам была предоставлена полная свобода в этом доме, где
отныне всякое непосредственное движение жизни запрещалось в угоду монарху,
который превратился в нелюдима-невидимку, чья душа истекала кровью от
бессилия и горя, в то время как тело его матери, положенное в гроб с
опилками и колотым льдом, дабы смерть не тронула его разложением больше,
нежели это сделала жизнь, покоилось на плечах торжественной похоронной
процессии, уносившей покойницу в самые отдаленные и безвестные уголки ее
родного плоскогорья и всей страны, чтобы каждый удостоился чести почтить
память усопшей. Повсюду развевались на ветру траурные флаги, на полустанках
плоскогорья гроб встречали заунывной музыкой те же безмолвные толпы, что
встречали некогда президентский поезд; гроб доставили в тот самый монастырь,
под аркой ворот которого некая торговка птицами родила в начале всех времен
недоношенного мальчика, ставшего королем, — те святые ворота открыли вновь
впервые за сто лет; конные солдаты устраивали облавы на индейцев и сгоняли
их, точно подневольный скот, к дверям храма, загоняя внутрь ударами
прикладов, а в храме, скованном ледяным солнцем витражей, девять епископов в
пурпурном облачении служили заупокойную мессу, хор певчих пел «Со святыми
упокой», а за стенами храма шел дождь, поливая ту самую герань, которая
росла здесь и тогда, когда рождался мальчик, ставший королем; послушницы
монастыря продавали вино и кутью, продавали свиные ребрышки, четки, флаконы
со святой водой; торговля шла под каменными арками каждого патио, в
деревенских тавернах играла музыка, в подъездах танцевали, наступило вечное
воскресенье, наступило затянувшееся на годы празднество, — празднество это
двигалось по тем же потайным тропам и ущельям, скрытым в постоянном тумане,
по которым Бендисьон Альварадо при жизни прошла вслед за сыном, хмельным от
борьбы за Федерацию.
Это она оберегала его на войне, это она не дала
войсковым мулам растоптать его, когда он свалился на землю в горячечном
бреду терсианы, это она учила его распознавать опасности, подстерегающие
жителей плоскогорья в городах, на берегу непонятного и чуждого моря; она
боялась памятников вице-королям, вообще памятников, боялась крабов, ибо
полагала, что они пьют слезы младенцев; она вся задрожала от страха,
затрепетала перед величием Дома Власти, перед громадой президентского
дворца, когда увидела его впервые сквозь пелену дождя в ночь решающего
штурма, не предполагая, что ей предстоит умереть в этом доме, где и сейчас
находился ее сын, где он терзался утратой, лежа лицом вниз на полу и
спрашивая себя в бессильной ярости: «Куда ты черт побери пропала мать куда
ты подевалась в каких топких зарослях ты заблудилась кто отгоняет мух от
твоего лица?» Он тяжко вздыхал, впадая в полную прострацию, а Бендисьон
Альварадо плыла в это время под балдахином из листьев платана, плыла в своем
гробу на плечах процессии, идущей через болото сквозь смрад испарении,
плыла, чтобы затем быть выставленной то в деревенской школе, то в бараке в
пустыне, где добывают селитру, то в индейской деревушке; гроб с ее телом
вносили в лучшие дома селений и ставили рядом с ним ее портрет давних
времен, портрет, сделанный в годы ее молодости; она была на этом портрете
томной, красивой, нарядной, ибо надела в тот день диадему и кружевную голу,
хотя и против собственной воли, а еще позволила напудрить себе лицо и
накрасить губы — единственный раз в жизни, и держала в руке шелковый
тюльпан, а ей говорили: «Держите руку с цветком не так, а вот так, сеньора!
Уроните ее небрежно на подол», — и в такой позе она была сфотографирована
венецианским фотографом, который снимал европейских монархов, и сей
венецианец сделал этот портрет — портрет первой дамы государства, который
теперь показывали вместе с трупом, как неопровержимое доказательство того,
что в гробу лежит именно она, Бендисьон Альварадо, — каждый мог видеть
полное сходство лица усопшей с лицом на портрете. Ибо все было
предусмотрено: за состоянием тела тщательно следили, подновляя по мере
надобности слой косметики и парафина, в сезон дождей из глазных впадин
покойной удаляли плесень, армейские швеи так следили за платьем, что
казалось, будто покойницу обрядили в него только вчера, они же следили за
свежестью венка из цветов апельсинового дерева и за белизной фаты непорочной
невесты, которую ей не довелось надеть при жизни. «Пусть кто-нибудь в этом
борделе идолопоклонников посмеет сказать что ты не похожа на свой портрет
мать! Пусть кто-нибудь посмеет усомниться!» И никто не посмел в этом
усомниться, как никто не посмел забыть, кому принадлежит власть —
принадлежит и будет принадлежать во веки веков — и здесь, и там, и повсюду,
вплоть до самых нищих селений в заболоченных пойменных лесах.