.. но так
сталось… и я знаю, что у вас за жизнь… мне есть с чем ее сравнивать…
потому что в глубине души я всегда оставался простым стеклодувом, одним из
тех, кто, подобно моему отцу, делал бутылки… Не бойтесь, мой генерал!..
смерть — это не так больно, как кажется…» Он произнес это с такой
убежденностью, так искренне и проникновенно, что наш генерал не нашел в себе
злобы, чтобы возразить ему, — оставался рядом с ним и не давал ему
свалиться с постели, когда начались последние корчи, последние судороги,
когда Патрисио обеими руками схватился за брюхо и зарыдал от боли и стыда:
«О, Господи! Я наложил в штаны, мой генерал!» Он подумал было, что Патрисио
выразился в переносном смысле, что эту фразу следует понимать как признание
Патрисио, что в последний миг он очень испугался смерти, но тут Патрисио
повторил, что наложил в штаны, — не в переносном смысле, а в прямом, и
тогда наш генерал возопил: «Умоляю тебя, потерпи немного, сдержись! Генералы
отечества должны умирать, как подобает мужчинам, чего бы это ни стоило!» Но
уже было поздно взывать к патриотическим чувствам, ибо Патрисио Арагонес
свалился на пол и сучил ногами в последней агонии, весь в слезах и дерьме. В
кабинете-спальне рядом с залом заседаний он сам обмыл тело Патрисио, облачил
его в свои одежды, сняв их с себя и оставшись в чем мать родила; он снял
даже брезентовый бандаж, поддерживающий килу, и затянул его на Патрисио;
надел ему на ноги свои сапоги, прицепил к каблуку левого сапога свою золотую
шпору. Все это он проделал в глубокой тоске, охваченный чувством безмерного
одиночества, понимая, что стал отныне самым одиноким существом на всем белом
свете. Но это не помешало ему тщательно убрать все следы своих манипуляций с
покойником и постараться вспомнить мельчайшие детали того видения, которое
было явлено ему гадалкой-провидицей в зеркале первородных вод, вспомнить,
как должно лежать тело, когда утром его найдут служанки-уборщицы: лицом
вниз, зарывшись в ладони, как в подушку, в полевой форме без знаков отличия,
в сапогах с золотой шпорой на левом, — так, чтобы сказали, что он умер
естественной смертью, во сне, согласно давнему предсказанию гадалки. Но
вопреки его ожиданиям весть о его смерти никто не спешил подтвердить;
наследники режима благоразумно выжидали, проводили тайное расследование,
вступали друг с другом в секретные соглашения, мало того, слухи о его
кончине то и дело опровергались, для чего призвали на помощь его мать,
Бендисьон Альварадо, вынудили ее появиться в торговом квартале, дабы все мы
убедились, что она не в трауре: «Напялили на меня цветастое платье, сеньор,
и, будто я чучело какое, заставили купить шляпу с попугайскими перьями,
накупить всяких безделушек, всякой дребедени, чтобы все видели, что я
беззаботна и счастлива, хоть я и говорила им, что наступило время слез, а не
время покупок; я ведь ничего толком не знала, я думала, что умер не кто-то
другой, а именно мой сын, а они заставляли меня улыбаться, эти военные,
когда какие-то люди фотографировали меня во весь рост, — мне говорили, что
так нужно во имя родины, сеньор!» А он в это время, отсиживаясь в своем
тайнике, недоумевал в растерянности: «Почему черт подери ничего не
изменилось в этом мире после моей смерти? Как это может быть что солнце
по-прежнему всходит и заходит и даже не споткнется? Почему о мать моя
воскресенье осталось воскресеньем а жара той же несносной жарой что и при
мне?» Так вопрошал он себя, когда неожиданно раздался орудийный выстрел в
крепости порта и погребальный звон больших колоколов собора поплыл над
городом, а к дворцу повалили беспорядочные толпы, разбуженные величайшей
после вековой маразматической спячки вестью.
И тогда он чуть-чуть приотворил
дверь своей потайной спальни и, глядя в щелочку, увидел в зале заседаний
свое мертвое тело, окруженное горящими свечами, свое мертвое тело,
обряженное краше, нежели любой из покойных Римских Пап на протяжении всей
истории католичества, однако ужас и стыд поразили его при виде этого тела,
собственного его тела, утопающего в цветах, с лицом, белым от пудры, с
накрашенными губами, с окостеневшими руками своенравной кокетки, сложенными
на покрытой броней регалий груди, тела, облаченного в придуманный кем-то
специально для покойника мундир Генерала Вселенной, с десятью пылающими
солнцами на погонах, при шпаге, коротенькой, игрушечной шпаге карточного
короля. Эта шпажка странным образом изменяла масштаб, и все, что он видел,
все символы его необъятной власти, вся траурная церемония, все военные
почести — все это стало каким-то маленьким, лишилось внушительности и
величия, сделалось заурядным и вполне соответствовало лежащему в гробу
мертвецу нормальных человеческих размеров, даже немного хлюпику при жизни, а
ведь он мнил себя бравым мужчиной, бравым военным, и он очень рассердился и
сказал себе: «Разве это я? Нет, черт подери!» А люди все шли и шли
нескончаемым потоком мимо тела, и он забыл на миг, что все это фарс, забыл о
темных целях этого фарса и почувствовал себя оскорбленным и униженным
смертью, ее жестокостью, ее полным равнодушием к могуществу власти. «Это
несправедливо, черт подери!» — повторял он про себя, глядя, как люди ведут
себя без него, и радовался, видя, что многие растеряны и беспомощны, и жалел
этих потерявших его людей, и, затаив дыхание, смотрел на тех, кто, видно
было, пришел сюда, чтобы попытаться угадать: а не обман ли это? он ли это
умер на самом деле? он ли в гробу? Он увидел старика-ветерана, участника
войны за создание Федерации, который застыл у гроба, отдавая покойнику
честь; увидел мужчину с траурной повязкой, который нагнулся и поцеловал
перстень на руке покойника; увидел лицеистку, которая положила в гроб
скромный цветок, — увидел и особо отметил их в своей памяти, — их и
рыночную торговку, которая вдруг бросила на пол свою полную рыбы корзину,
повалилась на мертвеца, обняла напарфюмеренный труп и заголосила на весь
зал: «Боже милостивый, что же теперь с нами будет?! Он умер! Умер! Он
мертвый!» И тут все вокруг зашушукались, заговорили, загалдели: «Видите, это
и вправду он! Он, без обмана! Мертвый!» — «Это он! Он! Он! — заревела
толпа, стоявшая на солнцепеке на площади де Армас. — Это он!» И внезапно
прекратился погребальный звон, и все колокола собора, колокола всех церквей
затрезвонили с неудержимой радостью, как в святую среду Благовещенья, и
стали взрываться пасхальные петарды, в небо устремились ракеты салюта,
зарокотали барабаны свободы, и он увидел штурмовые группы восставших,
которые при молчаливом потворстве охраны ринулись во дворец через окна,
увидел, как они дубинками разогнали всех, кто стоял у гроба, как швырнули на
пол безутешную торговку рыбой, увидел, как они глумятся над трупом, как
затем восемь здоровил отняли труп у бессмертия, лишили его вечного царства
сплошных цветов и за ноги поволокли его из этого царства вниз по лестницам,
в то время как остальные разрушали и уничтожали все, что можно было
разрушить и уничтожить в этом раю, полном роскоши и беды; они ломали
дорические капители, сложенные из стандартных плит, вышвыривали в окна
птичьи клетки, вице-королевский трон, рояль, разбивали вдребезги урны с
прахом неизвестных героев, рвали в клочья гобелены, изображающие томных
девиц в гондолах разочарования, уничтожали портреты епископов и военных в
допотопной форме, полотна с изображением грандиозных морских сражений; они
думали, что навеки разрушают логово ненавистной власти, и стремились
разрушить все без остатка, чтобы у грядущих поколений не осталось даже
воспоминания о проклятой его ветви; и все это он видел, а затем бросился к
окну своего убежища, чтобы сквозь щели опущенных жалюзи посмотреть, что
творится за окном, увидеть, как далеко зашла волна разрушения всего и вся.