От этого следа исходили величие и мощь, спокойствие силы, он
щекотал нам ноздри запахом привыкшего к одиночеству ягуара, запахом власти;
созерцая этот след, мы были приближены к ее сокровенной тайне в большей
степени, нежели один из нас, допущенный к самому президенту. А явились мы
потому, что высокопоставленные военачальники начинали восставать против
выскочки, которая завладела властью большей, чем власть всего верховного
командования, большей, чем власть правительства, большей, чем власть самого
президента. Ослепленная своим тщеславием, вообразив себя королевой, Летисия
Насарено зарвалась настолько, что генеральный штаб не мог больше терпеть и
взял на себя риск допустить одного из нас к тому, кто был над всеми нами.
«Только одного человека, — сказали нам, — пусть попытается хотя бы
намекнуть, что творится за спиной генерала». — «И так вот оно и вышло, что
я его увидел. Он был один в своем белоснежном кабинете, на стенах висели
гравюры, изображающие английских скаковых лошадей. Он сидел в мягком кресле,
чуть откинувшись назад, над ним вертелись лопасти вентилятора. Он был в
белой помятой хлопчатобумажной форме с медными пуговицами, без всяких знаков
отличия; затянутая в шелковую перчатку рука лежала на письменном столе, на
котором не было ничего, кроме трех пар одинаковых небольших очков в золотой
оправе. За спиной у него была книжная полка с запыленными томами, похожими
на переплетенные в человеческую кожу бухгалтерские гроссбухи, по правую руку
находилось открытое окно, забранное металлической сеткой, — в окно был
виден весь город и весь небосвод, совершенно безоблачный, и ни одной птицы
не было на нем — отсюда и аж по ту сторону моря. Я почувствовал себя совсем
легко, потому что он показался мне совсем простым по сравнению с его
приближенными, у него был какой-то домашний вид, совсем не такой, как на
портретах, и мне стало его жаль, потому что все в нем было старым,
отяжелевшим, словно подточенным неумолимой болезнью, ослабившей его
настолько, что у него не хватило сил сказать: «Садитесь», — и он предложил
мне сесть скорбным жестом руки в шелковой перчатке. Он выслушал меня, глядя
в сторону, дыша с приглушенным, тяжелым присвистом, от которого кабинет
наполнялся запахом аммиака, а затем глубоко сосредоточился на разглядывании
счетов. Я объяснил ему, что в них написано, прибегая к школьной наглядности,
потому что абстрактные категории были ему недоступны. Я начал с объяснения,
что Летисия Насарено задолжала за такое количество метров тафты, которое
равно двукратному расстоянию отсюда до Санта-Мария-дель-Алтарь, то есть за
сто девяносто морских миль вышеназванной материи, и он сказал: «Ага», — так
сказал, словно самому себе. А кончил я разъяснением, что весь долг, учитывая
специальную скидку для вашего превосходительства, равен сумме шести главных
выигрышей в лотерею за десять лет. И он снова сказал: «Ага», — и только
теперь встретился со мной взглядом. Очки он не надел, и я видел, что глаза у
него робкие и сожалеющие, а когда он заговорил, то голос его оказался
странным, как будто в груди у него всхлипывала фисгармония.
Я объяснил ему, что в них написано, прибегая к школьной наглядности,
потому что абстрактные категории были ему недоступны. Я начал с объяснения,
что Летисия Насарено задолжала за такое количество метров тафты, которое
равно двукратному расстоянию отсюда до Санта-Мария-дель-Алтарь, то есть за
сто девяносто морских миль вышеназванной материи, и он сказал: «Ага», — так
сказал, словно самому себе. А кончил я разъяснением, что весь долг, учитывая
специальную скидку для вашего превосходительства, равен сумме шести главных
выигрышей в лотерею за десять лет. И он снова сказал: «Ага», — и только
теперь встретился со мной взглядом. Очки он не надел, и я видел, что глаза у
него робкие и сожалеющие, а когда он заговорил, то голос его оказался
странным, как будто в груди у него всхлипывала фисгармония. «Ваши доводы
убедительны и справедливы, — сказал он мне. — Предъявите счета
правительству!» Да, именно таким он был, таким его видели в ту пору, когда
Летисия Насарено переделывала его на свой лад, когда она вытравляла из него
пещерное воспитание Бендисьон Альварадо, этой дикарки из каменного века.
Летисия вышибла из него привычку есть не за столом, а на ходу, стоя или
расхаживая взад-вперед с миской в одной руке и с ложкой в другой, — теперь
они обедали втроем за дачным столиком под шатром из цветущих вьюнков; он во
время обеда сидел напротив мальчика, Летисия же сидела сбоку и учила их
обоих хорошим манерам, а также правилам поглощения пищи, дабы она шла на
пользу; Летисия приучала их сидеть за столом прямо, так, чтобы спина
соприкасалась со спинкой стула, приучала их держать вилку в левой руке, а
нож в правой, приучала их тщательно прожевывать каждый кусочек — пятнадцать
раз за одной щекой и пятнадцать раз за другой, не открывая рта, с высоко
поднятой головой; при этом Летисия не обращала ни малейшего внимания на
замечания супруга, что все это напоминает ему казарменную муштру. Далее она
приучила его читать после обеда правительственный официоз, газету, в которой
значилось, что он является ее попечителем и почетным редактором; Летисия
совала ему эту газету в руки, как только он ложился в гамак, намереваясь
вздремнуть после обеда в тени гигантской сейбы семейного патио, — «Глава
государства должен быть в курсе мировых событий!» Она надевала ему на нос
очки в золотой оправе, и он пускался в путь по водянистым страницам своего
собственного вестника; пока Летисия занималась спортивной тренировкой сына,
обучая его игре в мяч, как обучали в монастыре ее саму, его
превосходительство рассматривал помещенные в газете свои собственные
фотографии, настолько стародавние, что на многих из них был изображен не он
сам, а его двойник, который когда-то умер вместо него — давным-давно, так
давно, что он и имени его уже не помнил; он рассматривал фотографии,
изображающие его на председательском месте во время заседания совета
министров в прошлый вторник, хотя не бывал ни на каких заседаниях со времен
прохождения кометы; он знакомился с афоризмами и историческими
высказываниями, которые приписывали ему его высокообразованные министры, и
клевал носом; разморенный жарой облачного августа, погружался потихоньку в
душное болотце сиесты, бормоча при этом: «Экая дерьмовая газетенка, черт
подери! Как только люди ее терпят!» Однако же что-то в нем оставалось от
этого постного чтения, каким-то образом оно способствовало зарождению в его
голове новых идей, и, просыпаясь после короткого неглубокого сна, он через
Летисию Насарено передавал своим министрам различные приказания; министры
отвечали ему через ту же Летисию, пытаясь прочесть его мысли в мыслях,
которые излагала им эта дама.