— «Так что на сей раз, мой генерал, народ не с нами».
«И мне пришлось одному взвалить на себя бремя решения и я подписал этот
акт мать моя Бендисьон Альварадо лучше чем кто бы то ни было знавшая что
лучше остаться без моря чем согласиться на высадку десанта. Ведь это морские
пехотинцы сочиняли приказы и заставляли меня подписывать их это они привезли
Библию и сифилис они превратили артистов в педерастов они внушали людям что
жизнь легка мать что все продается и покупается что негры воняют это они
убеждали моих солдат что родина там где хорошая деньга что воинская честь
фигня выдуманная правительствами для того чтобы заставить войска сражаться
бесплатно. И чтобы все это не повторилось мать я предоставил им право
пользоваться нашими территориальными водами так как им заблагорассудится в
интересах человечества и мира между народами!» Он отдавал не только сами
воды, видимые из окна его спальни до горизонта, но и всю их фауну и флору,
режим ветров над ними, все капризы погоды и всю атмосферу до последнего
миллибара; но он не мог вообразить, что они сделают то, что сделали:
гигантскими насосами вычерпали предварительно перегороженные шлюзами,
пронумерованные, точно квадраты шахматной доски, воды нашего старого моря,
обнажив дно с потухшими вулканами, — в огромном кратере одного из них
внезапно открылись руины древнего города Санта-Мария-дель-Дариен, некогда
поглощенного морем. Затем мы увидели флагманский корабль величайшего
адмирала всех морей и океанов. — «Каким я уже видел его из своего окна
мать!» — застрявший в кораллах, вырванных с корнем земснарядами прежде, чем
было приказано отдать соответствующие почести историческому кораблекрушению.
Они увезли все, что было основанием его власти и смыслом всех его войн; они
оставили после себя только пустыню с лунным пейзажем, который он созерцал с
тяжелым сердцем, проходя мимо окон и всякий раз восклицая: «Мать моя
Бендисьон Альварадо осени меня светом твоей мудрости!» Он просыпался от
страха, что борцы, павшие за родину, встанут из могил и потребуют ответа за
проданное море; он явственно слышал, как они карабкаются по стенам, слышал
их приглушенные загробные голоса, ощущал их взгляды в замочной скважине,
устремленные на его огромные ноги, ноги звероящера, погружающегося, как в
болото, в тину своего мрачного дома; он без устали шагал по комнате, и его
окружали пассаты и мистрали специальной машины ветров, подаренной ему послом
Эбергейтом с тем, чтобы они заменяли ему ветры исчезнувшего моря, он видел
на вершине скалы одинокий огонек приюта для свергнутых диктаторов. — «Им
хорошо они спят раскормленные свиньи пока я страдаю!» — он вспоминал
предсмертный хрип матери, Бендисьон Альварадо, ее покойный сон труженицы в
комнате, освященной кустом орегано. — «Был бы я ею счастливой спящей
матерью которая никогда не боялась чумы не страшилась любви но испугалась
смерти!» Он был изнурен настолько, что даже вспышки маяка, маяка без моря,
показались ему подозрительными и связанными с намерениями мертвецов встать
из могил, он в ужасе убегал от этого безобидного светлячка, он подумал, что
маяк, вращаясь, распыляет вокруг эманацию светящейся пыли, взятую из
костного мозга мертвецов.
— «Был бы я ею счастливой спящей
матерью которая никогда не боялась чумы не страшилась любви но испугалась
смерти!» Он был изнурен настолько, что даже вспышки маяка, маяка без моря,
показались ему подозрительными и связанными с намерениями мертвецов встать
из могил, он в ужасе убегал от этого безобидного светлячка, он подумал, что
маяк, вращаясь, распыляет вокруг эманацию светящейся пыли, взятую из
костного мозга мертвецов. «Выключить!» — заорал он; маяк выключили; он
приказал законопатить изнутри весь дом, не оставив ни единой щелочки, чтобы
в дом не проник даже атом ночного воздуха, насыщенного смертью; он оставался
один во мраке, он задыхался во влажной, спертой духоте и возненавидел даже
зеркала, хотя не видел, а только чувствовал, что проходит мимо них, они
заставляли его думать, что в комнате он не один; и вдруг он услышал, как
множество звериных когтей скребут по дну морского вулкана, но это,
потрескивая снежными искрами, всходила луна. «Уберите ее! — завопил он. —
Погасите звезды, черт побери, именем Бога приказываю!» Однако никто не
отозвался, никто не услышал его, только вздрогнули и проснулись паралитики в
бывших министерских кабинетах, слепцы на лестницах да прокаженные в мокрой
от росы одежде, вставшие на его пути, умоляя дать им целительной соли из
своих рук. «Ведь было же такое, вы, неверящие: проходя, он гладил всех нас
по голове, касался язв каждого из нас мудрой своей рукой, рукой правды, и в
тот же миг мы вновь обретали телесное здоровье и душевный покой, ощущали
прилив сил и жажду жизни; мы видели слепых, прозревших и вновь ослепших —
но только от сияния роз; мы видели паралитиков, бегущих по лестницам, — и
вот вам моя собственная кожа, кожа новорожденного, на месте моих
зарубцевавшихся ран, кожа, которая пропитана ароматом ранних лилий, кожа,
которую я показываю на базарах всего мира, чтобы посрамить неверящих и
предостеречь распутников!» Люди, которые выкрикивали это, слоняясь по
городам и селам, на гуляньях и процессиях, стремились внушить нам не только
веру в чудо, но и страх перед ним; им давно никто не верил, мы подозревали в
них придворных, встарь рассылаемых для обнародования указов, а теперь — для
того, чтобы мы поверили в то последнее, во что поверить было уже никак
нельзя, — в то, что он исцеляет прокаженных, дает свет слепым и способность
двигаться паралитикам; мы думали, что таким способом режим пытается создать
впечатление реальности существования президента. Охрана его резиденции была
по личному его распоряжению сокращена до патруля желторотых новобранцев —
вопреки единодушному мнению членов государственного совета, настаивавших:
«Нет, мой генерал, не менее роты карабинеров, необходимо соблюдать
предосторожность», — на что он упрямо возражал: «Ни у кого нет ни нужды, ни
желания убивать меня, разве только у вас, никудышных министров, да у моих
бездельников-командиров, но вы-то как раз и не осмелитесь убить меня, потому
что знаете, что, убрав меня, станете убивать друг друга», — и только
патруль безусых юнцов остался в угасающем доме, где коровы бродили без помех
от вестибюля до зала заседаний государственного совета.