— Совет сказал, что наша жизнь заканчивается в бою, — как?то очень легко произнес Орнольф, — таков закон. Мы не умираем от старости, и мы никогда не хотим умереть, поэтому деремся до конца, отдавая всего себя… нам же, — он мотнул головой и хмыкнул: — Да ты и сам это знаешь. И ты хочешь умереть. Или не хочешь жить, что все равно. Поэтому мне запретили убивать тебя сейчас. Совет решил дождаться, пока в твоей… жизни?.. появится хоть что?то, удерживающее тебя на земле. Что?то, что заставит тебя сражаться, защищать себя.
— В моей жизни, — медленно повторил Альгирдас, — я уже умер, Орнольф.
— Я знаю, — зло ответил дан.
— И все равно, не сочти меня трусом, но это…
— Жестоко, — договорил за него Орнольф. — Я так и подумал. И Совету сказал так же. И послал их к закатным водам, много они там понимают, в Совете? Мы с тобой не последние люди в братстве, и тоже имеем право решать. Так или нет?
Это «мы» и «люди» согрело теплее, чем костер. Хоть и не заслужил Паук Гвинн Брэйрэ такого тепла. Он улыбнулся:
— Спасибо, рыжий.
— Пожалуйста, — тот пожал плечами, — я лучше, чем ты знаю, как много мы сделали.
— Да уж.
Альгирдас поднял голову, глядя на Орнольфа через огонь. Помолчал. Наверное, не стоило ничего говорить, просто подождать. Но он понимал, что если будет просто ждать, то сойдет с ума и… сделает что?нибудь, что?нибудь еще более страшное, чем все, что сделал недавно.
— Как ты… — нужные слова никак не подворачивались, а те, что приходили на язык, казались чудовищно неловкими, — как… тебе будет удобнее?
— Что? — Орнольф приподнял рыжие брови. — Удобнее что?
— Убить… — кляня себя за не вовремя подступившее косноязычие, Альгирдас сцепил пальцы, — как ты предпочитаешь?.. Майлухт… — он ругнулся сквозь зубы, поняв, что выглядит трусом, — забудь. Я не спрашивал, ты не слышал.
— А ты решил, что я собираюсь убить тебя? — во всем облике Орнольфа читалось искреннее удивление.
— Но кто?то же должен это сделать. Кто?то из наших. Или я неправильно тебя понял?
— Видимо, неправильно, — прохладно ответил Орнольф.
Боги… Альгирдас почувствовал вдруг чудовищную усталость. Как будто своды кургана, вся тяжесть его опустились на плечи. Закрыть бы глаза и позволить земле раздавить оскверненное Сенасом тело. Но тупая холодная боль в груди поворачивалась, словно колок лютни, натягивая на себя струны чувств, не позволяя расслабиться. Мешая даже просто вздохнуть.
— Орнольф, — пробормотал он, — я понимаю, что стал чудовищем, что… что это все моя вина, но… ты же знаешь, навьи, они… мы, — уточнил он решительно, — не можем сами. И я не смогу. Уже. А если ты не сделаешь этого, не сделает никто, — Совет будет ждать и… и ждать. Меня нужно убить, Орнольф, — закончил он, надеясь, что это прозвучало достаточно убедительно.
— Хочешь, чтобы я убил тебя? — с каким?то даже удовольствием хмыкнул дан.
— Да.
— А ты попроси.
Прозрачные глаза Альгирдаса остекленели, утратив последние проблески разума, страшно оскалились острые зубы. И гибкое тело метнулось над костром. Пальцы, собранные в «копье» ударили Орнольфа в кадык. Змеиное искусство Паука — удар, от которого не спастись, смерть, обгоняющая мысли.
Орнольф был готов, но увернуться все равно не успел. И если бы не заранее выстроенные чары сках [13]…
Перехватив жилистое запястье, дан другой рукой обхватил Паука за плечи, перекатился по полу, гася инерцию стремительного броска.
И медленно сел, по?прежнему не отпуская Альгирдаса. Только забрал обе его руки в свою широкую ладонь, да покрепче прижал к груди черноволосую голову:
— Эйни, — произнес как можно мягче, — Эйни, это же я.
Плечи под его рукой вздрогнули. Не в попытке вырваться, нет, Альгирдас словно попытался спрятаться, стать как можно меньше, вообще перестать быть. Орнольф обнял его обеими руками, осторожно погладил по голове, укачивая, убаюкивая, стиснув зубы от острой жалости.
— Плачь, Эйни. Плачь. Тебе надо было поплакать. Ты заледенел весь, как каменный стал от боли, ну что же мне было с тобой делать, как отогреть? — он чувствовал, как одна за другой лопаются невидимые струны, раздиравшие душу Альгирдаса, как боль становится слабостью, просто слабостью, которая уйдет вместе со слезами. И все будет… лучше, чем есть сейчас. — Ты прости меня, Эйни. Я не буду тебя убивать, и Совету я сказал то же самое. Я здесь, чтобы защищать тебя, от всех — от Совета, от тебя самого, если понадобится.
Золотой ошейник, сгоревший вместе с мертвяками, куда проще оказалось сжечь, чем выбросить из памяти. И прав оказался Молот Данов, когда сделал ход вслепую и угадал: гордого конунга Альгирдаса научили просить. Научили так хорошо, что он убивает за напоминание об этом быстрее, чем успевает подумать.
«Защитник… — зло стучало в мыслях: — Ты же не спас его ни от рабства, ни от позора, ни от страшной смерти. От чего защищать его теперь?»
Конунг Альгирдас, Паук Гвинн Брэйрэ, молча плакал в его объятиях, заново, страшно, отчетливо переживая все. Ужас и беспомощность, безумную надежду, опустошающее отчаяние и боль, боль снова и снова.
Она уходила. Вместе со слезами. Оставляя в груди вместо себя темную пустоту. Но в этой пустоте уже не было холода. Во всяком случае, пока. Пока Орнольф прятал его от всего мира, нисколько не стыдясь ни его слез, ни своей нежности.